"Большой пес, - подумал Шаморон, прислушиваясь к голосу, - и не молодой". Ему представился Кунсайтов Ат, сидящий во дворе и воющий на полную луну, запрокинув благородную голову. Он увидел, как лунный свет залил темные песьи глаза, окутал каждую шерстинку густого меха тончайшей серебристой пылью, призрачным светом. Пес выл, и в полуоткрытой пасти мертвенно поблескивали белоснежные клыки, особенно яркие на фоне черного нёба.

Необычно яркое видение исчезло так же мгновенно, как и появилось. Шаморон тряхнул головой. Ему не спалось. Просто не спалось. Куда-то исчезла, как будто в насмешку, вековая привычка засыпать мгновенно, где только доведется, накапливая драгоценные силы для следующего дня. Он спал и на земле, не имея даже плаща, чтобы закрыться, спал на ровной палубе боевого корабля, в окружении таких же странников-воинов, засыпал, где только доводилось, и все думал, что, только попав домой, сможет выспаться по-настоящему, не просыпаясь от любого шороха или зловещего предчувствия, никогда его не обманывавшего. Нет, и здесь он не мог по-другому – засыпал мгновенно и редко видел сны, но зато тут же просыпался, только первые лучи солнца пробивались между штор, задевая сомкнутые веки. Но это было все ровно лучше, чем вот так лежать без сна, тупо надеясь, что удастся-таки уснуть. Не удавалось.

Притихшая было собака завыла вновь. Шаморон вздохнул и повернулся на другой бок – лицом к окну. За плотными шторами не было видно ни звездного неба, ни луны, но он знал, что сегодня полнолуние. Идеально круглая луна белым шаром висела в безоблачном небе среди звезд и с любопытством взирала на землю. "Наглая, белая, глупая", - зло подумал Шаморон, поворачиваясь на спину. Обычно в полнолуние он спал крепче, чем обычно, но не сегодня. Он еще раз вздохнул и протянул руку, нашаривая одежду.

Это была еще одна намертво к нему приклеившаяся привычка: встал – оденься. Мало ли, вдруг предчувствие опять не обмануло, и через минуту снова потребуется куда-то бежать, да еще на ходу выдирая из ножен меч, как назло прихваченный "ремешком добрых намерений". Не очень-то удобно рвать треклятый ремешок, на ходу натягивая штаны. "Видали мы таких, - фыркнул Шаморон своим воспоминаниям, - еще и путали, где чьи штаны. И задом наперед умудрялись в спешке натягивать". Все это было смешно, если хорошо заканчивалось, и можно было беззлобно хохотать друг над другом, убирая оружие, когда опасность миновала. Совсем другое было – подходить к залитому кровью телу, узнавать того, кто пусть не был другом, не делил с тобой хлеб, кров, ярость битвы, понимать, что он уже не встанет, и говорить в пустоту: "Переодеть бы его. Была ведь вроде чистая одежда?…". Да. А потом стоять и думать, глядя, как правят тризну, что, наверное, тот незатянутый гашник и подвел его, отвлек, не дал заметить свистящее лезвие.

Шаморон прошелся по комнате. Ему было не по себе. Эта ночь теперь казалась ему живым существом со своей волей и разумом. И существо это пульсировало светом звезд, дышало темным колеблющимся, как диафрагма, небом, смотрело на мир ярким глазом полной луны. Шаморон задернул штору и, стащив одежду, снова зарылся по одеяло. Полежал так немного, еще надеясь на приход сна, потом перевернулся на спину и скинул одеяло. В комнате было холодно, и стылый воздух тут же обхватил тело. Шаморону показалось, что он лежит в прохладной воде. Вода тихонько покачнулась, увлекая его по течению, потолок поплыл перед глазами. "Ну, наконец-то", - подумал Шаморон, стараясь не шевелиться, чтобы не спугнуть еще зыбкую и неуверенную дрему. Уже засыпая, он безотчетно повернулся на бок и закутался в одеяло.

Во сне принимаешь как должное многое, чему не поверил бы наяву, потому Шаморон не удивился, когда понял, что уже не на Земле.

Шаморон стоял на краю утеса, сильно выдававшегося над темной водой, и оттуда ясно видел берег. И знал, что немного пройдет времени – горячая кровь обагрит холодную гальку, кипя, смешается с соленой водой. И его кровь вместе с прочей. Многие упадут, зарубленные, на мелкие камни, выглаженные прибоем, и это будет достойная смерть, потому что она будет принята в бою. Но он останется жить.

А те, кто еще выживет, но проиграет этот бой, скоро будут стоять на берегу, связанные, израненные, но ни один не попросит пощады. Ни один не дрогнет, когда поймет – его не похоронят, его закопают в гальку, чтобы тело не принадлежало ни одной из стихий. Ни один не покажет страха, когда услышит приговор: "Кровавый орел".

Красно-белый парус из точки на горизонте превратился в боевой корабль – красивый, как зверь полный упругой силы. Пасть на носу оскалилась длинными изящными клыками, вырезанными умелой рукой.

Край утеса был далеко от берега, и фигурки людей казались крошечными, но, повернувшись на звон стали, Шаморон не приглядываясь нашел там себя. Даже не он, его глаза сами нашли молодого мужчину в блестящей кольчуге, выделявшегося чернотой волос среди светловолосых воинов. Он дрался, и длинный прямой меч дивной узорчатой стали казался в его руках живым дышащим существом. Меч уже успел отведать живой крови. И благодарил хозяина за щедрую трапезу, кромсая чужую плоть. Он вдоволь напьется ее в тот день. Но Шаморон уже не смотрел ни на себя, ни на свой меч. Его взгляд метнулся в сторону, да так и не застыл, остановившись на той, которая в кольчуге и с волосами, забранными под шапку, была неотличима от молодого парня, еще не потерявшего юношеской гибкости, но уже понявшего, каково это, когда оружие становится продолжением руки. Исгерд. Ее звали Исгерд.

Не было в этом мире и нескольких сотен людей, знавших магию – таких здесь едва не приравнивали к Богам – только никто не оглянулся на сияние телепорта. Но это было уже неважно, потому что Шаморон знал, Исгерд теперь в безопасности. И теперь он бился, зная, что умрет, потому что не выстоять пятнадцати против сорока, но не было горечи. Главное, она жива. А он готовился только подороже продать свою жизнь. Так и случилось.

Немного времени прошло – стояли на берегу связанными семь, оставшиеся от пятнадцати, стояли, хоть и были уже искромсаны мало не в клочья. И ни один не дрогнул, услышав про Кровавого орла, и гордо молчал до самого конца, до того мига, когда перейдена черта, и нет сил молчать. И они корчились на холодных камнях, крича, как не может кричать человек, когда рассекали им ребра на спине и вытаскивали вон легкие – запускал в их спины свои когти Кровавый орел.

Шаморон был последним. Когда повалила чья-то сильная рука на камни, он отрешенно подумал, что слаб настолько, что не сможет даже колдовать – не хватит сил и на простенькое заклинание. А когда он забился и закричал от страшной боли, умирающее тело оказалось сильнее разума, знавшего, что уже не жить. И он не проговорил даже, подумал заклинание, но такое, какому и этого было достаточно – сверкнул и исчез телепорт. Шаморон не знал, куда он ведет, хотел только одного – чтобы подальше отсюда.

Шаморон стоял на краю утеса и уже не глядел на берег. Он вообще никуда не глядел. Ветер, трепавший его волосы, задувавший плащ, сдувал с лица слезы. "Жестока ты, Судьба. Жестока, раз заставила меня еще раз все это пережить". Он не глядел вниз, но знал, победители, недавно торжествовавшие над изрезанными телами, разбежались в ужасе. Разбежались те, кого не испепелила вспышка заклинания.

- Асольв? – голос, настороженный, едва слышимый, как дуновение холодного ветра, гулявшего над утесом. Но Шаморон не думал, с чем сравнить этот голос. Потому что до того невероятным было услышать его, что ему казалось, неосторожная мысль спугнет…. Медленно, как во сне повернулся он, забыв, что позади край утеса.… И успел увидеть огромные серые глаза, прозрачные, как кристальной чистоты родник, темные, как предгрозовое небо, глаза, полные горечи и надежды, надежды в то, что все это не сон. Ее глаза. Глаза Исгерд.… Но позади был край утеса. Нога в мягком кожаном сапоге скользнула по камню вниз, Шаморон не удержался, неловко взмахнул рукой, запутавшейся в поле взметнувшегося плаща, и тело, вмиг ставшее чужим и непослушным, соскользнуло вниз.

Шаморон рухнул в воду, и ледяная вода захлестнула лицо, когда он понял, что проснулся. Не было ни утеса, нависшего над морем, ни кровавой резни на берегу, ни свинцового неба, сливавшегося на горизонте с морем. Он лежал в своей постели, жаркой и душной после ночи неспокойного сна. На губах была соль. Часы гулко пробили шесть раз. Утро.

Шаморон лежал в своей постели, вцепившись в одеяло до немоты в побелевших пальцах, и до боли, до жжения сжав веки.

Он шел, знал, зачем идет, но все его действия свелись до рефлекса. А в голове было пусто. Так пусто, как не было уже давно. И магию перемещения он не использовал именно потому, что не был уверен, что случится, произнеси он хоть простенькое заклинание. Да еще потому, что после этого сна проклятьем, страшнее какого не выдумать, казалось ему само то, что он вообще мог колдовать. Шаморон шел, и в голове его было пусто, и потому, наверное, он не заметил, как отделилась от стены неслышная тень…

… он бывал во многих мирах, и в очень многих магов едва не равняли с Богами, боялись или ненавидели тех, чью силу не могли объяснить. Шаморон быстро понял, насколько опасно показывать свои возможности, а потому долгие годы не колдовал. Если только от этого не зависела жизнь. Его или того, ради кого стоило рисковать. И за эти годы он привык больше надеяться ни на магию, а на свою силу и ловкость. Потому, когда в воздухе сверкнул метательный нож – плоский, как ложка, без рукоятки – он даже не отгородился щитом. Разум еще не понял толком, что происходит, вроде, даже и не сообразил, что смерть тонко пропела совсем рядом, где-то на краю сознания промелькнул испуганный вскрик Рали, а тело уже выстрелило вперед. Тугая пружина, вовремя отпущенная.

Культ Мораны-Смерти был одним из самых древних в Темносветии. Давно, давно миновали те времена, когда Морана была свирепой и злобной Богиней жестокости и кровавых расправ над всяким, кто не угодил ей. Те времена, когда убивали всякого, посмевшего приблизится к храму не в один из Священных Дней. Когда в праздники жрицы, опьяненные "священным" зельем в дикой пляске проходили по городу, и никто не рисковал попадаться им на глаза – одурманенные, она разрывали на куски всякого, кто попадался в руки – детей, собак, взрослых мужчин. Прошло то время, когда служители Мораны почитали священным долгом убивать за деньги. Прошли. Многое изменилось с тех пор, и Морана стала богиней неотвратимой Судьбы, хранительницей неведомой границы между воплощениями бессмертной Души. Она выбирала тех, кто достоин завершить земной путь, чтобы переродиться вновь. Роль Бога жестокости и убийств досталась Мороку. Его лемнии носились над полями сражений, пьянея от крови, разрывая плоть и пожирая души тех, кого не забрали Морана и Ауд. Была у Морока и правая рука, верная прислужница, которую называли Старуха. Седоволосая, с косой и пустыми глазницами черепа, она выкашивала людей эпидемиями, губила целые армии на поживу лемниям и забаву Мороку. И люто ненавидела Ауд – вечную свою соперницу, отвоевавшую уже не одну душу, достойную перерождения, раз за разом не позволявшую душам достойных стать пиршеством для лемний. Морок и его слуги стали богами убийств. Но Морана осталась Богиней Смерти. А потому люди по-прежнему остерегались тех, кто служил ей, стороной обходили ее прекрасные в мрачном величии храмы. В прошлые времена Шаморона за одно его имя боялись бы как злой нежити. С таким именем ему была бы одна дорога – в храм Мораны. Но времена изменились, люди перестали судить человека по тому, как его зовут. Да, к тому же, имя у Шаморона было древнее, чем весь культ Мораны вместе взятый.

Высоченные гулкие залы библиотеки напоминали склеп. Шаморон знал, что на самом деле это не так, что ничего общего с последним пристанищем библиотека не имела, но в голове упорно вертелось именно это сравнение – склеп.

Склеп труда безымянных писцов, по крупице собиравших драгоценные знания. Терпевших насмешки невежественных, презрение и жестокость тупых и темных толп, опалы и гонения. Скольких из них сожгли как еретиков, скольких предали страшной смерти только за то, что те не отказались от своих убеждений. А защититься могли единицы, потому что книжников не учили обращаться с оружием, их тонкие ладони хранили лишь мозоли причиненные пером, неустанно скрипевшим ночами, когда при скудном свете коптящей свечки книжники, губя и без того полуслепые глаза, доверяли желтоватому пергаменту драгоценные, по крупице собранные и дорого оплаченные знания. Кровью порой оплаченные.

А сколько книг так и не было написано. Сколько страниц обрывались на середине, потому что ломались двери и в тесную обитель врывались с чадящими факелами и оружием, грозно блестевшим в их красноватом свете, люди, пьяные от запаха легкой крови. И книжник мог только молить о милосердии, тщетно взывая к разуму варваров, пытаясь закрыть собой книги. Пока кто-нибудь мимоходом не сносил ему голову с плеч.

Шаморон тряхнул головой, отгоняя наваждение. Это всегда так: стоит взглянуть на смерть, почувствовать могильное дыхание, и страшная гостья начинает мерещиться всюду, пусть даже опасность давно миновала. Мысли о смерти настойчиво лезли в голову.

- Да, господин, - юма появилась мгновенно, как будто ждала, притаившись за стеллажом, и склонилась, почтительно опустив голову. Три длинные змеистые косы качнулись и соскользнули по спине, коснувшись пола перед маленькими стопами.

- Ступай в храм Мораны, - негромко проговорил Шаморон, протягивая юме нож, - отдай нож жрецам. И расскажи, как он ко мне попал.

- Слушаюсь, господин, - Рали приняла нож, осторожно, как будто боялась, что он живой и может броситься на нее. Осторожно, боясь порезаться, убрала его в появившийся кошель из жесткой кожи. Шаморон, впрочем, знал, девчонка боялась не столько острого лезвия, сколько знака Мораны. Юма поклонилась и исчезла.

Рали была юмой, а значит, ее учили обращаться с оружием. Но она боялась всего, что могла убить или ранить, как человек, ничего не понимающий в змеях одинаково боится и ядовитую гадюку и безобидного ужа. Потому, наверное, Рали и не попала в армию, что не умела убивать и боялась смерти.

Чего-чего, а драк он никогда не боялся. Потому что все, кого он встречал либо учились драться у наставников, постигая искусство, якобы завещанное Богами, либо постигали науку на собственной шкуре. А то, чему учили в Темносветии, было синтезом боевых искусств, узнанных и накопленных за тысячелетия. Из каждого новоузнанного выжимали все, что могло оказаться полезным, смешивали с тем, что уже было, и шлифовали до блеска. Потому каждый прием, которому учили юношей в Темносветии, был смертелен сам по себе. Надо было только знать, как и когда его использовать. Но верхом мастерства считалось не это, а как раз умение усмирить соперника, не убивая. И приемы, болезненнее которых трудно было придумать, как нельзя лучше подходили. Когда Боги создали боль, они наделили ее властью, выше которой только власть самих Богов.

Мальчишкам, еще только постигавшим сложное искусство владеть своим телом, никогда не говорили: "Ударь сюда и убьешь". Им показывали приемы, подробно объясняя, где, как и почему выворачивается сустав, как сильно надо надавить, чтобы сломать его, как – чтобы боль только усмирила. Юнцам предоставляли самим постигать, как и куда надо направить удар, чтобы тот оказался смертельным. Они понимали. И за каждым таким открытием шел страх, суеверный ужас еще не окрепшей мальчишеской души: "Я теперь знаю, как убивать!". Впрочем, кое-что им все же объясняли, чтобы не вздумали проверить свое открытие на товарищах или по незнанию ударить не туда, куда надо.

Да, невесело подумал Шаморон, как всегда у меня все не как у людей. Все хорошо – только мне плохо. И именно тогда, когда все начало как будто налаживаться. Эх…

Шаморон тихо приветствовал друга. Древние своды Обители Знаний, хотел того вошедший туда или нет, заставляли приглушать голос. Под высокими арками потолка волей-неволей приходили мысли о душах, помнящих рождение мира, незримо следивших за дерзкими потомками, вторгшимися под древние своды. Кунсайт тихо ответил на приветствие и опустился рядом на стул: "Что штудируешь?".

- Да так, - Шаморон провел ладонью по листу фолианта.

- Нихеления и Иллюзион? Да, помню, Берилл страшно боялась, что королева обратит против нее Золотой Кристалл. Мощный камушек. Кстати, Джедайт предполагает, что это образец неизвестного нам минерала. Вроде найнита, только мощнее и с большими возможностями самовосстановления. Он, если подумать, даже мощнее Серебряного Кристалла. Тот постепенно исчерпывает себя.

- Да, но Нихеления не так глупа, чтобы использовать Золотой Кристалл для нападения. На нем держится весь энергетический уровень Иллюзиона.

- Берилл была другого мнения.

- Заметь, была, - ничто в голосе Шаморона не изменилось, но Кунсайт решил больше не развивать тему Берилл.

- А что Нихеления? Ей этот союз выгоден?

- Ей выгодно то, что, заключив союз с нами, она получит гарантию от нападения Черной Луны. Союзник моего союзника – мой союзник. Да и Алмаз не прочь заключить мир с Иллюзионом. Только при Берилл они, как однажды расстались, так и хранят нейтралитет. Гордыня - великая сила, - Шаморон усмехнулся, - Каждый не хотел показать свою слабость.

- А ты знаешь, что твое появление вызвало смещение Временных Поясов? – внезапно спросил Кунсайт. Шаморон изумленно помотал головой – не знал, - А вот теперь знаешь, - довольно усмехнулся первый лорд, - причем очень выгодное смещение. У нас прошло уже два месяца, а на Луне еще только один. Серенити рвет и мечет – ей кажется, что ты каким-то чудом меньше чем за две недели наладил отношения с Черной Луной. Она поймет, что к чему только когда временные потоки выровняются. То есть дня через два.

- Не вздумала бы напасть, когда поймет.

- Напасть? И пойти против Черной Луны? Весьма оригинальный способ покончить с собой. Сидение в библиотеке явно не идет тебе на пользу.

Шаморону ничего не оставалось, кроме как согласиться. Да и Алмазу было бы выгодно поддержать Темносветие против Серебряного Тысячелетия. Отношения двух Империй никогда не были добрыми, уже не первое тысячелетие они ходили по краю войны, поддерживая, пока, напряженный нейтралитет. Ни одна сторона не хотела идти на уступки. Серенити I надеялась на мощь Серебряного Кристалла, Алмаз справедливо полагался на свою армию – одну из сильнейших. В этом Шаморон был с ним согласен. На всякую магию найдется более сильная, любому кристаллу можно найти противовес. Серебряный Кристалл, кроме того, пережил уже не одну войну, не раз только благодаря его мощи Серебряное Тысячелетие не было сметено с лица спутника. А любой предмет, несущий в себе магическую силу, рано или поздно "стареет". И Шаморон не стал бы ручаться, что Кристалл выдержит мощь такого соперника, как Черная Луна.

Шаморон очень хорошо помнил, как во время его недавнего пребывания в Империи, закончившегося заключением выгодного для обеих сторон союза, Рубиус предложил ему поединок на боккенах. Шаморон согласился. От поражения его спасло только то, что он последние триста лет мало в чем участвовал, кроме сражений и поединков. И реже всего эти поединки устраивались ради забавы, когда за неловкость платили самое большее синяками и насмешками в свой адрес. Потому первый удар Рубиуса канул в пустоту, на месте которой только что стоял Шаморон, а второго не последовало – менезиец поймал удар, нацеленный точно в шею, и намазанный углем боккен только скользнул по покатому от мускулов плечу, оставив на загорелой коже черный налет. Боккены намазали углем, чтобы видеть, где коснулся тела соперника, где сам пропустил удар. Дрались без рубах, не желая зазря их пачкать.

… Шаморон подпрыгнул, уходя от коварного удара по коленям, и прянул вперед, метя Рубиусу в грудь. И попал бы, но менезиец тоже был не последний воин – прыгнул в сторону и его боккен оставил на правом плече Шаморона жирную черную полосу. Тот на миг потерял равновесие, отскочил, перекатившись через левое плечо, и вскочил, широко улыбнулся и, перехватив боккен левой рукой, заткнул правую за пояс. Будь у Рубиуса настоящий меч, рука Шаморона валялась бы сейчас неподалеку. Но менезиец вскоре по достоинству оценил, как землянин действовал левой рукой.

- Эй! Очнись от зимней спячки! – Кунсайт потряс Шаморона за плечо, и тот понял, что сидит над книгой и смотрит в одну точку, - О чем задумался?

- Как исправлять ошибки нашей дорогой Берилл, - буркнул Шаморон, недовольный тем, что вот так "ушел в себя". Да и мысли о военной реформе Берилл вовсе не радовали.

- Ты уже два месяца только об этом и думаешь, - напомнил Кунсайт, - Кстати, Эндимион отказывается от еды.

- Он все еще верил в пользу лечебного голодания? – Шаморон усмехнулся, - Никогда бы не подумал.

- Это скорее жест протеста, - хмыкнул Кунсайт, - А что он верил в пользу лечебного голодания?

- Еще как! – усмехнулся Шаморон, – Лет в двадцать ел три дня в неделю, а остальные сидел на воде без хлеба. Страшен был аки смерть, - эти воспоминания его явно веселили. – Где-то вычитал, что телесные истязания способствуют развитию магического потенциала.

- Он никогда не дочитывал до конца, - махнул рукой Шаморон, захлопывая древний фолиант, и отправляя его обратно на полку. Корешок выделялся среди своих одинаковых собратьев. Не отсутствием пыли – книги в библиотеке берегли – а каким-то особенным следом, какой всегда остается, когда к древнему фолианту, простоявшему не одно десятилетие, прикасается живая рука. – Я хотел съездит кое-куда, - сказал Шаморон, задвигая тяжелый стул, - не составишь компанию?

На край королевства Шаморон не собирался. Всего лишь на окраину столицы. Кунсайт не сразу понял, куда направляется его друг. Понял, лишь когда его конь испуганно шарахнулся, увидев на краю просеки корягу, почерневшую от времени.

Страшный выворотень, словно живой тянул корявые сучья-руки к дороге, туда, где выбегала из леса усыпанная хвоей тропа. Коряга горела когда-то, и огонь вконец ее изуродовал, казалось, не старое дерево лежит у дороги – страшная окаменевшая нежить щерит зубы, и тянется, тянется…. Лошади всегда пугались этой коряги.

Шаморон бросил на страшилище угрюмый взгляд и дернул повод. Послушный вороной конь обогнул чудище, не стал ни вскидываться на дыбы, ни тревожно ржать, только скосил большой темный глаз и пошел быстрее. Серебристо-серый в крупное яблоко Кунсайтов Ветер пошел следом, тревожно кося на выворотень черный глаз с мелькающим белком. И пройти бы им мимо, да не оглянуться, все бы ладно, только не выдержала старая коряга, наверняка прогнившая – тяжело ухнула и осела…

Ветер взвился на дыбы, запрокинув благородную голову, и тревожное ржание разнеслось по сосновому лесу. Конь повернулся на задних ногах и скакнул вперед… Кунсайт увидел только, что Шаморон развернул вороного Угля поперек тропы и Ветер грудью налетел на покатый черный бок. И снова взвился на дыбы, замолотил в воздухе тяжелыми копытами. Уголь ринулся вперед, копыто Ветра ударило Шаморона, выбило из седла. Кунсайт полетел на землю.

Давно, очень давно, еще когда Кунсайт с Шамороном были учениками, сестра Кунсайта Аймин была жива. Их тогда было трое, молодые, веселые, и лошади под ними были молодые, даже не выезженные толком. Потому что когда молод, кажется, все тебе по силам, и справиться с молодой пугливой лошадью – шутка, не стоящая того, чтобы о ней говорить. Они втроем тогда галопом вылетели из-за поворота, и страшная коряга протянула сучья-руки, ощерившись обугленной пастью, напугав и людей. А лошади просто взбесились. И трое всадников полетели на землю. Аймин первой, вторым Шаморон, затем и Кунсайт.

Шаморон первым вскочил на ноги, и боль хлестанула его по сломанной руке. Но он только подумал, что предплечье сломано, и бросился к неподвижно лежащей Аймин. Кунсайт не смог подняться – крепкое копыто раздробило ему правую голень. Он до крови закусил губу, чтобы не закричать, когда Шаморон поднял голову Аймин и изменился в лице. Живой и близкий мгновенно стал далеким и незнакомым. Потому что жить вдруг стало незачем. Сестра Кунсайта была мертва. Сломала шею, упав с лошади. Шаморон хотел поднять ее, но понял, что не сможет, потому подошел к Кунсайту и протянул уцелевшую руку, помог подняться. Сломанная левая рука отозвалась страшной болью, от которой в глазах встали красно-зеленые круги, и заныла. Кунсайт старался не ступать на правую ногу, только все ровно белел от боли и кусал до крови губы. Но обоим уже было все ровно.

Старуха не знала тогда, не знал и Шаморон, что не раз еще уйдет от смерти, хотя бы ее челюсти и лязгнут у самого горла, не знал, не мог знать, сколько жертв принесет он Старухе, вдоволь поя кровью свой меч, хоть и будет ее ненавидеть.

Тяжелые мысли не отпускали, давили на плечи, заставляя все ниже пригибать голову. Кунсайт с Шамороном брели, не глядя друг на друга, ведя притихших лошадей в поводу. И перед каждым стояло лицо Аймин. Не мертвое, с навсегда застывшими чертами, а спокойное и живое. Такой они ее помнили: спокойной, уверенной, всегда готовой на любую проказу, но точно знавшей, когда надо остановиться, и готовой отвечать за свои поступки. Они помнили ее живой. И от этого было еще хуже.

Высокий забор, сложенный из крупного серого камня, обросший мхом, почти терялся среди темной зелени соснового леса, если смотреть издалека, и вставал четкой стеной за стволами сосен, стоило подойти поближе. За забором вставали такие же гигантские сосны и огромные ели. Старые исполины, которые, казалось, помнили самое рождение мира. И только за деревьями, выделяясь среди хвои и ветвей законченностью прямых линий, вставал дом. Увидев покатую крышу, Шаморон ускорил шаги.

Друзья с волнением наблюдали, как отваливалась корка времени, и ворота, железные, но обитые деревом и казавшиеся целиком деревянными, становились такими, какими хранила их память, порядком потускневшая за годы. Наконец, действие заклинания закончилось.

- Ну, пошли, - тихий голос Шаморона звучал сухо и неверно. Сердце колотилось у самого горла, но не бешено, готовясь каждую секунду выпрыгнуть и разорваться, а глухо и мерно. И казалось, оно уже не гонит кровь по телу, просто бьется, потому что так положено. Шаморон очень надеялся, что самообладание не подведет, и даже Кунсайт не увидит ни бледного до синевы лица, от которого вмиг отхлынула вся кровь, ни лихорадочно блестящих глаз, ни рук, начинавших предательски дрожать.

Он осторожно толкнул калитку, вырезанную в правой створке, и та поддалась. Шаморон мучительно ждал, что раздастся плачущий скрип, но его не последовало. Он пошире открыл дверцу и пошел вперед, ведя на поводу послушного Угля. Кунсайт неуверенно потоптался и шагнул следом.

Сильная жилистая трава все ближе подступала, и, наверное, еще через несколько лет дорожка заросла бы полностью. Да. Пока здесь жили, траве не давали вырасти выше щиколоток, подкапывали и выпалывали, не позволяя расти между кладкой. Шаморон хорошо помнил и темно-лиловый барбарис, росший вдоль тропы, и ровные колонны можжевельника, разрывавшие бордовую полосу каждые пять шагов. И зеленый ковер вокруг, на котором были прихотливо разбросаны небольшие когда-то ели с окрашенной во все оттенки зеленого или диковинно длинной хвоей. Ели давно выросли, но старые великаны сосны стояли по-прежнему, будто говоря: "Все меняется, все, а мы остаемся". Они так же гудели на ветру, еще когда Шаморон был мальчишкой. Хотелось обнять сосну, прижаться щекой к грубой коре, как в детстве. Да, усмехнулся себе Шаморон, поди доберись теперь до сосен сквозь всю эту растительность. Когда он подошел к дому, сердце на секунду остановилось.

Вот он, глухо пронеслось в голове, вот он – твой дом. Для того ты шел сюда, боролся сам с собой, смотрел Смерти в самые глазницы, чтобы увидеть свой дом полуистлевшим, забытым. Сейчас ты зайдешь внутрь и увидишь, что и его не оставили Берилл с Эндимионом. Ты не досчитаешься многого, чем дорожил. Боишься?…

Нет, не боюсь! – зло подумал Шаморон. С ним всегда было так: будто сидел в нем еще кто-то, злой и трусливый, не боявшийся, впрочем, напоминать Шаморону про его собственный страх, - И шел бы ты вообще, - и добавил мысленно пару самых страшных ругательств, какие только знал.

Да, он боялся, хоть и не признался бы в этом нипочем. Боялся, что приедет сюда и увидит пепелище, полузаросшее жилистой травой. Он боялся, потому два месяца тянул с поездкой, делал вид, что и не думает, о своем доме. Доме, где он родился. Но больше того боялся, что в этом доме поселятся Берилл или Эндимион. И придя сюда, он найдет его обжитым, ухоженным, но чужим. А потому и горько и радостно стало на душе, когда он увидел каменный двухэтажный дом, обитый деревом и оттого казавшийся деревянным, целим и невредимым. Пусть заросшим, пусть забытым, но не чужим. Если правда, что каждого человека с рождения хранит свой Бог (пусть не самый могучий, не такой, о каком сложат легенды), то его Бог родился здесь, вместе с ним, в ночь, когда мир был отдан двум божественным Сестрам. И Бог этот хранил его с самого рождения. Может, он и последовал за своим подопечным в далекое путешествие по мирам, но Шаморону всегда казалось, что это не так. Что Бог остался здесь, в этом доме, и ждал, иногда тихо беседуя с Домовым. Может, это было и не так. Только все ровно, дом в лесу был для Шаморона не просто домом, он был капищем, алтарем. И странно это или нет, но легче видеть капище своих Богов забытым, но не оскверненным или, что еще тяжелее, посвященным чужим Богам.

Шаморон поднялся по высокому крыльцу. Доски истлели и рассыпались, едва прижатые ногой. И толкнул дверь…

Исгерд очнулась и не сразу поняла, что жива. Тело лежало, чужое и непослушное, и ничего не чувствовало. А память, туманная и вязкая, как в бреду, путалась. И первой мыслью, выплывшей из вязкого кисельного тумана, было: я уже умерла. Исгерд ничего не видела и не слышала и, хоть и не пробовала, знала, что не сможет пошевелиться. Тела не было, был вязкий белый туман, безраздельно забравший разум. Была темнота вокруг, бесконечная и чистая. Было чувство бестелесности. Где-то далеко, как будто в другом мире, раздался отрывистый резкий звук. И от него, далекого и нереального, как круги от брошенного камня, пошли тяжелые волны звона, сдавившие голову, кровью потекшие из ушей. Только когда звон прекратился, и белесый туман вновь встал густой стеной, Исгерд поняла, что где-то отрывисто гавкнула собака. Вокруг снова была густая ватная тишина…

…Собака залаяла, радостно повизгивая, и звон сдавил голову с чудовищной силой. Тошнота подкатила, ударила в горло, сдавила живот. Тяжелая судорога поднялась и толкнулась в горле, и сухой язык прижался к шершавому небу. Что-то тяжелое и темное, чернее окружавшей темноты, опрокинулось внезапно и накрыло с головой. Больше не было ничего.

Лорд Кунсайт сидел за столом. Пес Ат лежал, сложив благородную голову на мощные лапы, у ног хозяина. На стене, слева от Кунсайта, висел портрет его отца – лорда Кунцита. Первое, что бросалось в глаза – поразительная схожесть отца и сына. Смуглое точеное лицо, красивое ровно настолько, чтобы не быть отталкивающе-слащавым, серебристо-белые, как снег в ранних сумерках, волосы, роскошным капюшоном опускались до лопаток. Холодные льдистые глаза глядели холодно и спокойно, они словно несли в себе лед северных краев, откуда шел их род. Оттуда когда-то, когда еще не было и королевства, пришел первый из их рода. Сын смуглокожей рабыни и безвестного северянина, который был, как и все на его родине, белокож, светлоглаз и светловолос.

Всю жизнь Кунцит носил две славы: бесчувственного, насквозь проледеневшего деспота, обрекшего свою жену на пожизненное заточение в ее собственных покоях, жестоко расправлявшегося со всеми, кто вставал у него на пути; и человека, не раз рисковавшего всем ради своих убеждений. Кунцит пережил не одну опалу, не раз впадал в немилость, особенно когда Металлия уже умерла, а Шаморон еще не достиг совершеннолетия, и страной управлял регент, отец Шаморона Реюс; не раз был сослан на север, в свои родные суровые земли, где, впрочем, по доброй воле провел большую часть своей жизни. И каждый раз он возвращался, потому что не находилось замены этому бесчувственному куску льда, которого долгие годы ненавидел его же собственный сын, которого боялись все без исключения, и который не раз доказывал, что не словом, а делом служит на благо государства.

Лорд Кунцит помирился с сыном только после смерти жены – леди Имы, урожденной ан-Холод, которую он никогда не любил, на которой ему приказали жениться почти сразу же по окончании обучения. Как бы ни был он жесток со своими врагами, он любил сына, единственного, после смерти Аймин, наследника силы Хаоса, Северных Земель, и места Первого Лорда, а потому не стал бы ни заставлять Кунсайта жениться на ком бы то ни было, ни перечить воле сына, когда тот сам выберет невесту.

Когда Кунсайт привел Дану, Кунцит так же сидел за столом и что-то читал, готовясь к отъезду на север. Север, который он так любил. И верный пес, дед нынешнего Ата, лежал у его ног.

Одного взгляда на младшую наследницу древнего рода хватило Кунциту, чтобы понять – не о такой жене для сына он мечтал. Он смерил Дану холодным взглядом, и она испуганно прижалась к Кунсайту: защити! Тот обнял ее за плечи, он не заметил, насколько страшен был взгляд отца.

Но слова своего Кунцит не нарушил. Только перед самым отъездом, крепко сжав сильными пальцами плечо сына все еще уступавшего ему ростом и шириной плеч, заглядывая тому в холодные чистые глаза – они были очень похожи, сын и отец – сказал: "Ты так и не нашел ту, которая была бы достойна тебя, - и добавил, - На свадьбу не жди". Свой север, суровый и беспощадный край, он любил больше, чем что бы то ни было. Больше, чем север он любил только сына. И он знал, что Дана не та, кто могла бы стать полноправной Леди ан-Хаос, тем более родить наследника, способного перенять власть Хаоса, которая была и благословением и проклятьем их рода. Все века, пока существовал род, мужчины выбирали себе жен, долгие годы ища ту, что смогла бы стать и верным мудрым другом, который не бросит и не предаст, и возлюбленной, рядом с которой не захотелось бы и глядеть на других, и матерью, способной родить воспитать достойного наследника. С самого начала было так, что у Повелителя Хаоса был всего один наследник и неизменно сын, потому что силы была слишком велика и сложна, чтобы делить ее, и тем более допускать, чтобы, оказавшись в женском теле, она смешалась с еще чье-то, не подчинив ту себе, а подчинившись. Потому до сих пор род ан-Хаос был сильнейшим в королевстве. Последние два поколения были исключением. Кунцит женился по приказу отца, и хотя леди Има родила достойного наследника, она родила двойню. И мужа всю жизнь ненавидела и боялась. А Кунсайт… "Может, она и станет ему женой, - невесело думал тогда Кунцит, - только скольких мертвых детей она родит прежде, чем появится хоть один, способный жить с силой Хаоса?". Но раскайся Кунсайт в своем выборе, кинься тогда отцу в ноги, получил бы хорошую затрещину: умей отвечать за свои поступки. Но Кунсайт промолчал и не отвел взгляда.

- Мой лорд, - она очень надеялась, что Кунсайт поймет, хотя бы по такому натянутому обращению, что что-то не так. Но Кунсайт не изменился в лице, только Ат приподнял уши, хоть и не открыл глаза, - Мой лорд, в день свадьбы Вы пообещали мне, что я никогда не повторю судьбу Вашей матери. – Кунсайт молча кивнул. Ат опустил уши, как видно, сочтя разговор нестоящим, - Вы не сдержали своего обещания! - голос предательски сорвался.

- Моя леди, - тон в тон ответил Кунсайт, - почему Вы делаете подобные выводы?

Дана вздрогнула как от удара.

- Вы смотрите на меня как на привычную вещь. Уже неделя, как не ночуете дома. За эту неделю мы ни разу не виделись…

- Прости меня, Дана, но у меня слишком много работы. Сегодня я уезжаю на Север. Думаю, и тебе стоит заняться своими обязанностями.

Вот когда Дане стало по-настоящему страшно. Так страшно, что она закричала бы, если бы смогла сделать хоть вдох. Все, поняла она, все. И осталось только одно – кинуться к мужу со слезами, выплакать, выговорить ему все, что накопилось, чтобы понял, неразумный, как тяжело ей без него, без простого тепла, которым он когда-то делился так щедро. И кинулась бы, только Ат, неведомо почему, поднялся с ковра и встал между Даной и хозяином, грозно опустив голову. Черные губы дернулись, обнажая великолепные клыки. Дана опрометью кинулась из кабинета.

Она уже не слышала, как Кунсайт прикрикнул на пса. Она рыдала, прижавшись к стене, и тонкие пальцы мяли старинный ковер, до того жесткий, что сдирал белую кожу. Дана тряслась как в лихорадке, и хотела кричать от боли и унижения, но не хватало воздуха. Она только дрожала, прижавшись к стене, такой надежной, непоколебимой, словно бы та могла поделиться своим истинно каменным спокойствием.

Север. Северные земли, от века принадлежавшие роду ан-Хаос. Суровый мир, столь любимый отцом Кунсайта. Разгар лета в нем был по теплу сродни осени, какой та приходила в столицу. Кунсайт давно не был там. А ведь ждали, наверное, души предков, похороненных там, своего далекого внука. Ждали духи – покровители рода. Ждал дом. О доме Кунсайт неожиданно вспомнил, когда вернулся от Шаморона. Из дома, стоявшего в лесу.

Дом на севере был похож на этот. И тоже был меньше, чем охотничьи домики у иных дворян. А уж про охотничий домик, возведенный Берилл и говорить не приходилось. Кунсайт, впрочем, не любил охоту – характер у него тоже был отцовский, а у того – дедовский – все, кто по праву рождения принадлежал к их роду, не признавали убийства ради забавы. Хотя и держали лучшие конюшни и псарни королевства. И хоть, собак и лошадей в них было не так уж и много, в каждом звере была природная полудикая красота и врожденное благородство. Но среди лошадей не было ни одной, чтобы могла сравниться с любимым жеребцом лорда Кунцита – Вихрем. Снежно белым, будто сотканным из искристого снега и света негасимых звезд.

Вихорь был сыном жеребца ахалтекинской породы и кобылы, каких разводили на северо-западе Темносветия – мощные мохноногие лошади, казавшиеся малоподвижными, были способны на стремительные мгновенные рывки. Редкостную масть Вихорь получил от матери. Нрав – больше от отца. Но в нем одинаково смешались и пылкость, горячность ахалтекинца, и понятливость, невозмутимость северной лошади. Конь с ленивым презрением смотрел на всех вокруг, но становился диким зверем, когда что-то грозило его хозяину.

Смесь кровей дала Вихрю удивительную стать: по-ахалтекински утонченный, длинноногий, с изящной, остро приставленной головой на высокой лебединой шее, он получил и мощь, и силу северянина. Северная кровь лишь слегка упростила линии головы, добавила гущины гриве и хвосту, исправила слабую ахалтекинскую поясницу, углубила грудную клетку, увеличила и округлила копыта, добавив крепости великолепным ногам.

У Вихря была благородная голова с большими чуткими ноздрями и выразительными глазами, прекрасной формы уши. Летом, после линьки, его шелковистая тонкая шерсть приобретала особенный шелковый блеск, а на зиму Вихорь обрастал густой длинной шерстью, надежно хранивший от холодов. В весеннюю линьку конюхи по три раза в день вычесывали жеребца – густой длинный подшерсток выпадал до самого мая.

Не такой тонкокостный и хрупкий на вид, как ахалтекинец, Вихорь был наделен той смесью грации и силы, которая и привлекает, и пугает человека.

До самого отъезда Кунсайт вспоминал разговор с Шамороном. Когда тот, тщетно пытаясь скрыть свое волнение, осматривал дом, вернулась с метательным ножом Рали, и окончательно оробела, увидев вместе с Шамороном, которого она почему-то боялась, как грома небесного, еще и Кунсайта. Она отдала нож и, старательно скрывая, свой страх, поведала, что ей сказали у Мораны. Видно было, что девчонка перепугана еще и мрачной славой места, где ей пришлось побывать.

Жрецы Мораны не признали нож за свой, сказали, клеймо стояло не на той стороне. На взгляд Шаморона стороны были как близнецы, но жрецам виднее. Лгать они вряд ли бы стали. Морана покровительствовала Шаморону, хоть он ей особо не молился. Очень уж надоели ему битвы, кровь и смерть за триста лет.

- Слушай, а как ты защищался? – спросил он вдруг.

- Да никак, - бросил Шаморон, кивком отсылая Рали, - просто убил этого недоумка.

- То есть не ставил щит?

- Послушай, а набрось его на мишень, - круг все еще парил в воздухе.

Шаморон удивленно повел бровями, но просьбу выполнил. И когда Кунсайт еще раз метнул нож, блестящее лезвие пробило щит так, будто его и не существовало. Кунсайт повернулся к Шаморону. Тот стоял, не своими глазами глядя на мишень. Мгновенная догадка поразила обоих.

- Они рассчитывали на то, что ты загородишься щитом, - проговорил Кунсайт, - на то, что ты не станешь нападать. И если бы ты просто поставил щит, понадеялся на него…

Прошло полных семь дней с первого пробуждения, прежде чем Исгерд снова выплыла из тяжелого, вязкого небытия. Выплыла, надо сказать, только благодаря стараниям ведуньи.

Та с изумлением и страхом замечала, что силы медленно покидают, прежде казавшуюся по-звериному живучей больную. Она просто таяла, как воск, который кто-то по недосмотру положил близ огня. И ведунья решилась, наконец, когда поняла, что отварами и заговорами здесь не помочь, поделиться собственной силой с той, которая медленно умирала на дубовой лавке. Умирала, уже не мечась в жару, а, ровно и спокойно дыша, как во сне, только изредка судорожно втягивая в себя воздух, будто ей было уже все ровно, что будет дальше.

На дворе потемнело, и полная луна осветила лес, со всех сторон окружавший дом, когда ведунья, встав с лавки, бросила что-то в огонь, жадно лизавший поленья в жарко натопленном камине. Огонь вспыхнул сильнее, и рванулся вверх, несколько языков раболепно скользнули понизу в сторону ведуньи: "Делай, что пожелаешь, Госпожа, я – раб твой". Ведунья посмотрела в огонь, и янтарные глаза переняли диковатый, пугающий отблеск пламени. Черные, широко раскрытые зрачки засветились красными всполохами, и лицо мгновенно стало таким, будто ведунья уже не принадлежала этому миру. Она подняла руку, и дикая тень испуганно шарахнулась по стене, непроглядная и черная. И огонь дернулся в сторону.

Ведунья закрыла глаза и что-то проговорила, быстро и уверенно, но вместе с тем, так, будто бы боялась, что кто-то может подслушать заклинание. Тени на стенах, всполохи каминного пламени в ужасе заметались, услышав слова, сложившиеся в заклятье тысячелетия назад. Ведунья положила ладонь, от которой шло свечение, заметное лишь тому, кто мог бы знать, как и что видеть, на лоб больной. Та метнулась – суеверный ужас зверя заставил тело, отделенное от разума забытьем, дернуться прочь – ведунья свободной рукой сжала плечо, крепче железных клещей, и заклинание полилось, заструилось, заполнило тесную горницу. Тени и отблески метались в ужасе, потому что не было в этом доме силы, способной поспорить со словами, сложенными тысячелетия назад. Слова эти могли убить, могли дать жизнь. На то была воля их произнесшего. Но случалось, в руках неумехи, древние слова обретали собственную волю.

Но достаточно сильна была ведунья, и слова, хоть и были страшны, хоть и рвались на волю, подчинялись. И сила ведуньи медленно, по капле, переходила к той, что перестала биться на дубовой лавке, и лишь глухо стонала сквозь плотно стиснутые зубы. Исцеление не бывает без боли.

Исгерд очнулась оттого, что кто-то взял ее за плечо. Странно, но на этот раз было легче открыть глаза. Где-то рядом что-то потрескивало. Так могли трещать дрова в очаге. Исгерд не подумала об этом, она была еще слишком слаба, она просто поняла, и испугалась, что опять станет плохо, и она окажется в забытьи. Когда перед глазами перестали плясать зеленые круги, Исгерд различила лицо девушки, той самой, что уже видела. Девушка тихо спросила, не пряча волнения: "Как ты?"

Прошло какое-то время, прежде чем Исгерд отлепила от неба сухой шершавый язык и прохрипела: "Плохо". Она хотела добавить, что бывало и хуже, но сил хватило только на одно слово. Девушка торопливо поднесла к губам Исгерд большую кружку с чем-то теплым: "Выпей, это молоко". Исгерд приподняла голову и жадно хлебнула. Ведунья свободной рукой придерживала ее под затылок. Исгерд жадно глотала теплую жидкость, обоняние и вкус еще не вернулись, но она почему-то поняла, что молоко с медом.

- Меня зовут Айфос, - сказала ведунья. Исгерд подавилась молоком. Она знала – скажи открыто свое имя, непременно подслушает злая нечисть, способная только причинять зло. Она хотела сказать об этом ведунье, но, видно, ослабшее тело лучше знало, что нужно, и Исгерд несколькими большими глотками допила молоко.