***

Bishoujo Senshi Sailormoon is the property of Naoko Takeuchi, Kodanshi Comics, and Toei Animation.

Тоpas

Курили медленно, молча. Можно было подумать, что ждали чего-то – чуда, черта, бога из машины, но в итоге ничего не дождались. Разошлись с облегчением, ударили по рукам коротко, с привычными усмешками, с въевшейся в кровь ехидцей, и расстались на очередную неделю.

Он выкинул окурок в урну и торопливо нырнул под арку – что бы там ни обещали в итоге эти встречи, здесь у него свои часы (дни, ночи) икс имеются, ничуть не хуже и ничуть не лучше. И снова он опоздал, даже больше, чем в прошлый раз, ну а то, что обстоятельства от него не зависят, да кому это интересно?

- Хей! Всем привет! – пронзительный голос их вокалистки прервал выволочку, устраиваемую ему менеджером. Все сразу завертелось, зазвенело, задвигалось, отовсюду послышались шутки вперемешку с матюгами, в спешке и толкучке установку облили пивом...

Он с облегчением включился в привычный ритм, схватил свою нежно любимую гитару за горло и единым движением взлетел на сцену. Отпустило.

Разговаривая с человеком, она всегда смотрела в потолок; носила жуткие балахоны, ненавидела духи, любила виски и имела ужасающий скандинавский акцент – ни ее английский, ни ее японский были практически никому не понятны. Он свободно говорил по-шведски и уже за одно это был горячо любим всей группой – даже вечно недовольным менеджером. Вечно недоволен тот был, кстати, в силу характера, а не по финансовым причинам – ее альбомы всегда раскупались, она всегда попадала в чаты и умела делать деньги на своей до смешного нелепой и откровенно некрасивой внешности. Он весьма смутно помнил, как прибился к группе – кажется, это было в супермаркете, возникло какое-то недоразумение с покупками, она была очень зла и недовольна, но никто не мог понять, чем именно – в ярости она всегда переходила на родной язык. Кажется, он подошел и спросил, в чем, собственно, проблема. Так и пошло. Он даже не знал толком, сколько времени с тех пор прошло, видимо, много – было несколько концертов, изнуряющие репетиции, почти дописанный альбом, на последних трех композициях вставший в абсолютный тупик – она говорила с такой скоростью, что даже он не мог ничего разобрать, потом пила, потом писала... Теперь они играли, с трудом сдвигаясь с мертвой точки. И тяжесть гитары уже прикипела к его пальцам, хотя он вряд ли бы смог вспомнить, кто учил его играть. Кто учил его читать, фехтовать и пользоваться вилкой – он помнил, а вот это – стерлось из памяти. Но это было совершенно неважно.

Он знал, что в группе его считали странным и даже загадочным, а иногда – попросту наркоманом, особенно если на него наплывало, накатывало, как прибой, забивало мысли, горло, душу, он становился медленным-медленным, полуслепым, пустым и хрупким, словно бы стеклянным – но не гнали. И не ругали даже, в конце концов, он лучше всех понимал Шэду, и однажды, когда он замедлился в самом начале композиции – из этого даже сделали неплохой ремикс, понравившийся фанатам больше оригинальной версии. Было время, когда его считали приживалой, но это кончилось очень быстро: ударник Глен попал под машину, денег катастрофически не хватало, редкая группа крови, да еще какие-то несусветные аллергии на общепринятые лекарства, - он просто принес деньги, хотя вряд ли смог бы сказать, почему сделал это, ведь в сущности эти люди были ему никем. Потом еще обокрали студию, в полиции дело пустили на самотек, и он просто купил новое оборудование, вот это он уже сделал вполне сознательно – истеричная Шэда была невыносима. На вполне естественные вопросы о том, что же он в таком случае делает в этой группе, он только пожимал плечами – не объяснять же, что деньги не совсем его? А точнее даже – совсем не его.

Он знал, что нравиться Шэде, и, пожалуй, был бы не прочь, но как не знал он, что держит его в одном месте месяцами, так не знал и что срывает его с насиженных мест в одно мгновение, он не хотел бы огорчить ее своим исчезновением в самый неподходящий момент. Он просто играл на гитаре в одной не самой захудалой, но и не самой известной группе и жил, как жилось.

Именно это он ненавидел больше всего на свете: когда в привычный распорядок дня врывается ощущение настоятельной, прямо-таки смертельной необходимости в чем бы то ни было. Прямо как в тот вечер, который он планировал провести всего-то в компании кота и хорошей книги, а вместо этого – спустился вниз, беззаботно улыбаясь швейцару, выскочил из-под козырька под проливной дождь и неторопливо, точно зная, куда идти, направился к стоянке. Чтобы увидеть угловатую, насквозь промокшую фигуру, небрежно прислонившуюся к ограде правым плечом, сказать «здравствуй», пожать протянутую руку и с проклятиями тащить на себе неподъемное тело к лифтам, все так же беспечно улыбаясь швейцару и делая вид, что не замечает березгливо-понимающей усмешки. И поить потом аспирином одного идиота, шляющегося под холодным осенним ливнем в одной рубашке, уступать ему свою кровать, замечательно «спать» на дорогущем, но совершенно для этого не приспособленном диване, курить на балконе и злиться, злиться, злиться...

А утром будить это чертово «чудо», кормить завтраком и молчать, понимая, что все по новой. Чертыхаться, потирая у самой двери поставленный специально для любопытствующих засос на шее у самого края воротничка, с точным расчетом на всех подряд – брезгующего швейцара, любопытную секретаршу, шофера, горничную, партнеров, работников, черт знает кого еще...

Первые две недели было совершенно невыносимо, приходилось работать в рваном режиме, все время перестраивать расписание, то и дело мчаться на другой конец города, бросив все: неподписанный договор, недовольных партнеров, злющую Стеллу – бессменную секретаршу и самое доверенное лицо, - маяться этим дурацким ощущением: будто кто-то стоит за дверью, но никак не входит, и нет никакой возможности подбежать, распахнуть эту чертову дверь и закричать, что хватит уже, наконец, довольно, с него довольно! Но потом все успокоилось, появилось четкое расписание – в четверг, в половине второго. Правда, продолжительность встреч никакому прогнозу не поддавалась, но уж он-то мог себе позволить раз в неделю свободные полдня. Даже если из-за этого приходилось работать чуть больше в остальные дни.

И он даже ни разу не вспылил, ни разу не закричал, что все это бессмысленно и пустая трата времени, и что ему это надоело, и что не хочет он ничего из того, что все-таки могут принести эти злосчастные встречи, что ему, черт побери, и так не плохо, он живет и вполне доволен и счастлив своей жизнью... В основном, конечно, потому, что ни к чему бы такая вспышка ни привела. Все равно в следующий четверг ровно в половине второго, он снова ощутил бы настоятельную необходимость, смертельное, непреложное надо, и, конечно же, поехал бы. В отличие от всех шести миллиардов живущих на этой планете людей, он на собственной шкуре знал, что это такое – предопределение.

Правда, именно сегодня – в понедельник, перед ответственной встречей с несколькими западными инвесторами – он не ожидал никакого подвоха, и поэтому, услышав в телефоне, на личной линии, незнакомый женский голос с жутким акцентом, взволнованно добивающийся его приезда в какую-то незнакомую студию, всего лишь удивленно подумал, почему это не случилось в пятницу? Как раз тринадцатое число...

- Понимаете, ваш номер был единственным неизвестным в памяти его сотового, мы просто подумали...

Он машинально кивнул, и устало прикрыл глаза. Конечно, это дикое, больное существо, забившееся в самый угол, никого из них к себе не подпустило, конечно, единственным выходом было вызвать врача, конечно, врач ничего не смог сделать, врача он к себе тоже не подпустил, конечно, должен был быть кто-то, кто знает, что делать в таком случае, конечно, самым простым способом было обзвонить всех имеющихся в памяти, конечно... А руки уже совершали такие привычные, такие машинальные операции, что становилось даже странно, сколько лет его не было в городе, а он ничего не забыл, он до сих пор помнит это ощущение, оно ничуть не изменилось – тонкие, холодные, как лед, пальцы в своих руках, их непременно нужно отогреть, ничего особенного не надо делать, только лишь отогреть руки, и все будет в порядке... Тут он лениво подумал, что и до него, наконец, докатило.

- Скажи, - молодой на первый взгляд человек поплотнее укутался в одеяло и чуть склонил голову набок, - Почему ты почти не меняешься?

- Почти не меняюсь? – он отвернулся от окна и удивленно посмотрел на собеседника.

- Я знаю, ты тоже ощущаешь это, немного по-своему конечно, но все-таки почти так же, почему же меня-то так корежит, почему меня каждый раз так перекручивает, каждый раз, словно уничтожает и заново выстраивает, а ты – остаешься прежним?

Он отлепился от подоконника, прошелся пару раз по комнате и слегка пожал плечами.

- Даже если я действительно почти не меняюсь, с чего ты решил, что я должен знать – почему?

- Не знаю, - его всегдашний «партнер», сосед по продырявленной лодке, которого почему-то никогда не приходило в голову назвать другом, медленно откинулся на кровать и сказал, серьезно глядя в потолок, - Я не стану уезжать из города, даже если в этот раз все кончилось.

Он пожал плечами и снова отвернулся к окну. В комнате воцарилось тяжелое, бессмысленное молчание.

- Как думаешь, что же все-таки – там? За предопределением? И почему мы никак не можем этого разглядеть?

Он не ответил. У него, в конце концов, не было на это ответов. Он вообще сомневался, что на это могли быть ответы.

За спиной взметнулся воздух, собеседник его всегда был аккуратен и заправлял за собой постель, зашуршала ткань, зазвучали шаги, у самой двери споткнувшиеся и лениво повернувшие назад, вместе со спохватившимся «ах, да!».

Он развернулся, привычно утыкаясь в золотистую макушку и на этот раз зачем-то обхватывая субтильную фигурку руками.

- Звезды, - сказал он, чувствуя легкое покалывание кожи в точно рассчитанном месте на шее, - Это как-то связано со звездами.