Вергилий

Bishoujo Senshi Sailormoon is the property of Naoko Takeuchi, Kodanshi Comics, and Toei Animation.

Hell

Вергилий

Проснулся я от каких-то толчков. Машину заносило и кидало из стороны в сторону: мы ехали по каменистой дорожке, проторенной между двух скал. Местность была сухая и пустынная. В салоне стоял шум. По-моему никто не обратил внимания на странности этой поездки. Я потянулся, понял, что укрыт своим же свитером, который, благодаря растянутости, вполне мог сойти за небольшой плед. Мой сосед молча пялился в окно, даже не обратив внимания на мое вяканье насчет самочувствия и всяких спасиб. Будто и не было ничего сегодня ночью. Ну и пожалуйста, больно оно надо.

Я уже настолько привык к езде, что почти не слышал гула работающего двигателя, когда же машина остановилась, меня поразила наступившая тишина. Как-то сразу и не сообразил, что произошло.

Дверь открылась и в салон ворвался свежий горный воздух. Толкая друг друга и свои сумки, мои товарищи начали вылезать из многострадального Уазика на каменистую поверхность горного уступа.

Вдруг раздались выстрелы. Этот звук мне ни с чем не спутать, от него умер мой лучший друг десять лет назад, и вот сейчас, как и тогда, четыре фигуры студентов, вышедших из автомобиля, подкосились и упали замертво. Ехавший с нами солдафон достал откуда-то из-под сиденья автомат и пустил очередь по ближайшим скалам. Я увидел, как падает вниз тело в черно-белой рясе. Это был Афганистан.

До меня дошла вся примитивная пошлость ситуации. Знал бы, что наш институт – всего лишь дешевое средство снабжения полевыми врачами, никогда не рвался бы в отличники. Но теперь поздно жалеть.

Кучка сбитых с толку юношей, и я среди них, выползла под палящее солнце, перепрыгивая через трупы своих бывших товарищей. Мы, будто инстинктивно, построились в шеренгу.

Начальство начало обычную распальцовку, ходовые фразы из дешевого кинематографа:

- Будете тут кишки зашивать да вопящим солдатам ноги отпиливать! И чтобы резче, а то придется из своей задницы пули зубами вытаскивать. Тут каждый сам за себя, так что думайте сами…

Солнце нещадно било по моей многострадальной черной макушке. Я снял майку и обвязал ее вокруг лба. Едкие капли пота выступали на моем измученном долгой ездой теле. Мышцы от двух суток беспрерывной тряски ломило так, что хотелось выть, ноги подкашивались, руки дрожали. Я опустил взгляд и увидел темную лужицу крови, натекшую под мой кед. Невольно проследив взглядом за грязно-бурой струйкой, я увидел зияющую дыру в виске, забрызганные кровью, по детски круглые щеки и слепые серо-зеленые глаза, плывущие в небе. Мне стало нехорошо и я ощутил, что падаю.

Тут мою руку обожгло болью. Я открыл закатившиеся было зерцала и увидел сжавшие до белизны в суставах мое предплечье тонкие пальцы соседа-астрофоба.

- Только попробуй, они тебя подбирать не станут. У них целый институт таких же, - он не смотрел на меня, и говорил, будто сообщает прогноз погоды. Однако это подействовало на меня лучше, чем полчаса воодушевленных бесед.

- Что, тоже догадался, - я шатался, тер руку и фокусировал глаза на профиле Астрофоба. Тот, как всегда, остался глух.

Тем временем впереди стоящие начали куда-то топать. Я последовал за ними к темному провалу пещеры. Оглянувшись, похолодел от страха: за мной ровной цепочкой тянулись кровавые следы одного ботинка. Около входа началась возня.

- Коз-злы!!! Отпустите, бл…!!! Пидоры!!! Не хочу тут гнить!!! – голос сорвался на визг, какой бывает, если суке переедут лапу гусеницы танка.

Глухой удар и опять стало тихо. Передо мной распахнул свою ненасытную пасть зев пещеры. Я споткнулся и, посмотрев вниз, увидел кровавый отпечаток своих ног на ладони лежащего. Пальцы нервно согнулись, видно, рефлекс.

- Иди, иди, щас черножопые ублюдки появятся, они его добьют, - я поднял глаза, из темноты на меня уставились два бесноватых огня зрачков уродливого солдафона.

Я натужно вздохнул и взвалил на плечи бездыханное тело своего соратника.

- Придурок, - плевок, грубый, пренебрежительный голос, стук деревяшки о камень.

- Из таких придурков святых делают, - хрипловато-ироничный баритон, прельщающий каким-то необъяснимым внутренним достоинством, - смотри, он еще из твоего зада осколки вытаскивать будет.

Последовал неприятный смех, я обернулся. Из тьмы за знакомым мне уже грузным силуэтом выступила тень. Мне удалось разглядеть только бритый затылок и жилистую руку, закрывающую камнем вход в пещеру. Запахло серой, кто-то впереди зажег факелы.но вставать - пытка.ас предупредять хотя бы за неделюхолодно.лядетьс

Следующие дни показались мне каким-то лихорадочным бредом. Узкий лаз пещеры вывел меня на свет божий, от которого хотелось щуриться и прятаться в тень. Затем нас развезли, как я понял, по разным отделениям, больше мне уже не довелось видеть нервный профиль Астрофоба. Живя, словно какое-то бессмысленное существо, в грязной маленькой комнатенке, пахнущей пенициллином и спиртом, наблюдая только потрескавшийся потолок и заскорузлые простыни одинакового, когда-то белого цвета, я впервые в жизни ощутил, какое это счастье: просто быть и иметь возможность выбирать, ибо теперь я ее лишился, а, как известно, имеем - не ценим…

Мое логово примыкало к корпусу госпиталя, и через четыре дня мне разрешили выходить. Первым делом я выбежал на плац. Кроме меня, там было несколько бронемашин. Я вдохнул сухой горный воздух, с горьким привкусом крови, привкусом близкой войны. В окрестностях не оказалось ничего интересного. Для пущей надежности мне в пользование вверили старенький Узи, вот с этим-то агрегатом я и скакал по ближним горам, пытаясь найти дырку в заборе моей жизни. Однако тщетно: сплошная сетка из толстой железной проволоки, как мне тогда казалось, навсегда отрезала свободу от моей жизни. Тогда я думал, что уже не увижу солнца.

Через неделю, выйдя на плац, я увидел, как большую группу солдат сажают в машины и отправляют через восточные ворота. Сначала я не придал этому значения: все равно никого из уезжающих я не знал, и, честно говоря, в последнее время мне не очень-то хотелось иметь дело с представителями рода человеческого. Можно сказать, я ушел в арендованную мной тьму с головой. Однако последствия не заставили себя ждать.

Был тихий вечер. Я сидел на взгорье и наблюдал за солнцем. Здесь, в горах, оно намного пронзительнее и ярче, отчаянно окрашивает землю в пурпур на закате и в паль на восходе. Ветер усиливался, но не приносил с собой ничего, кроме запаха полыни и пыли с дороги. Сухо и жарко. Вдруг, как ножом рассекли, - визг тормозов. В восточные ворота, невыносимо скрипя, въехала раздолбанная машина.

- Только одна? – я удивленно поднял брови и откинул волосы.

На плацу сразу же все ожило: носились солдаты, медбратья с носилками, потом выбежал наш полковник и до меня донесся его пронзительный, будто орлиный крик, голос:

- Ну где этого Харуоми носит! Колюх! – голос сорвался на визг, - боевое крещение пришло!

Я с неохотой оторвал задницу от теплого камня и поспешил вниз, бряцая по бедру «Узи». Внизу мне истово махал жилистыми руками непосредственный начальник. Стоит сказать пару слов об этом полковнике: он больной.

Уж не знаю, каким местом он смотрит на мир, но он считает меня… чуть ли не мучеником, постоянно называет по фамилии – Харуоми, я этого терпеть не могу еще с детства. Теперь меня так весь корпус называет, несмотря на то, что я никого не знаю. Иду по столовке, бывает, на меня смотрят совершенно незнакомые вояки и говорят так, с басцой: «О! Харуоми!» И начинают ржать. А потом полковник как зыркнет на них, они затыкаются. Он все время говорит, что все мы здесь отрабатываем повинную перед Богом. Он вообще часто говорит о религии, а на шее у него висит темный деревянный крест. Не знаю, скорее всего, это из-за контузии, которую он получил, когда они на пару с тем самым солдафоном отстреливались где-то в горных поселениях. Они оба вернулись оттуда чокнутыми. Вообще этот полковник даже на первый взгляд колоритный мужик. Он меня ниже, наверное, на голову, худощавый, жилистый, на голове блестит короткий ежик темно-рыжих волос, хищные черты лица, сухая, морщинистая кожа, постоянная трехдневная щетина (не знаю, как и чем он бреется), карие глаза настолько светлые, что их цвет скорее ближе к грязно-желтому. Он похож на птицу, ужасно несдержан, постоянно орет и трясет перед носом солдат разваливающимся стволом сорокового калибра. Именно он тогда сказал, что из таких, как я, выходят святые. Еще он жутко сентиментален, когда напьется. А за спиртом он ко мне приходит строго через день. Иногда задерживается, чтобы рассказать пару историй (в гробу я их видел), но никогда ни слова не говорит о том перевале, где его контузило. И о своей жизни на гражданке. Ничего. Такое впечатление, будто он родился здесь, из крови афганских солдат.

Пока я вдарялся в размышления, ноги несли меня к плацу, наверное, специально не огибая камней, поэтому в конце концов, я споткнулся и упал ничком на раскаленный асфальт. Думал, сейчас ржач поднимется, однако не услышал ничего, кроме какой-то возни в фургоне и тяжелого дыхания полковника, уже подбежавшего и взявшего меня за грудки, помогая подняться.

- Да чего ж тебя ноги не держат, Харуоми! – его птичьи глаза лихорадочно блестели, - принимай первых гостей!

Тут мой взгляд сфокусировался, несмотря на ноющую коленку, на колонне изувеченных, истекающих кровью солдат, многих из которых несли на носилках. От толпы шел тяжелый запах крови и боли, иногда, то здесь, то там, раздавались стоны. Я сглотнул.

- Нравится? –полковник похлопал меня по плечу и хрипло рассмеялся, - за работу, Харуоми.

Скрипнув дверью, я пропал в чернильной темени, где-то далеко в прошлом мерцали звезды. Мне вспомнился Астрофоб и я быстро словил эту мысль, чтобы не дать разуму шанса переварить происходящее в эту ночь. Сейчас был предрассветный час, говорят, самое темное время суток. Получается, что последний раз я выходил из здания позавчера вечером. Когда пригнали этот чертов грузовик.

Я закурил. Вообще, не имею этой пагубной привычки, но полковник сказал, что будет легче.

- Что? – я скосил глаза на кутающегося в китель начальника, умеет же эта птичка подлетать незаметно.

- Ну… - темень была жуткая, но я все же разглядел бледную руку полковника, показывающую красноречивый жест.

- А… вы про спирт… - я опять затянулся, поэтому голова пошла кругом и запершило в горле: начальство курило только самосад, - ну что ж, пойдемте.

Сегодня я пил вместе с ним. Конечно, внутри меня теперь черти устроили пирушку, но, по крайней мере, туман в голове не давал мыслить.

- Мне с вами так и спиться недалеко. Буду тут штабным пьяницей, - я уже раз пятый пытался соорудить самокрутку. В моей комнатенке теперь воняло перегаром, на полу валялись бутылки, был рассыпан табак, а посередине, раскинув руки-ноги, блаженствовал Ребилов. У него оказывается такая фамилия, у нашей птички. Я захихикал.

- Скажите, почему у вас такая фамилия? – я попытался слезть с кровати, но у меня не получилось, поэтому, запутавшись в несвежей простыни, я свалился на пол, угодив ногами в живот своего собутыльника, - почему не через «я»?

- А тогда бы было от слова «рябить»? – он вперил в меня мутные, грязно-желтые глаза. По губам блуждала идиотская улыбка а ля «два стакана – перебор».

- Нет, от слова рябчик! Вы же у нас птичка! – я опять заржал, но мой товарищ не поддержал веселья, а со всего размаху пнул меня в зад. Стало больно, но прекратить ржать я не смог. Стены плыли в жутком танце, желтый свет лампочки прыгал и играл со мной в прятки. Я понял, что пытаюсь запихать голову под кровать, а полковник тащит меня за ноги.

Мы начали ползать друг за другом на четвереньках, пытаясь то ли повалить, то ли побить. Потом как-то все очень быстро оборвалось, я понял, что засыпаю.

Но сон оказался недолгим, минут пять, наверное. И был прерван тычком под ребра. Ко мне подполз начальник, и пытался что-то сказать. Сначала буквы не складывались во фразы, но потом эта словесная каша начала принимать жуткий смысл.

- Через неделю мы поедем туда, - его птичий нос иногда касался моего, а потом опять отплывал на приличное расстояние.

- Куда? – вместо «куда» у меня получилось «кза».

-«Кза-кза», туда, откуда сегодняшних молодчиков привезли.

Сначала я по инерции улыбался, а потом хмель начал быстро куда-то улетучиваться и я понял: моя задача – не закрывать глаза, дабы сохранить нормальное состояние.

- Ты че побледнел? Не хочешь задницу под пули подставлять? Или не хочешь опять культяпки солдатам зашивать?

Желтые глаза Ребилова показались мне такими омерзительными, что стало физически плохо. Меня скрутило в рвотном спазме, поэтому я отполз подальше и еле успел дотянуться до ведра со шприцами. Шприцы пошли в профнепригодность. От резкого запаха в голове на секунду прояснилось и на меня нахлынули воспоминания, которые я как мог, держал под замком. Теперь, каждый раз, когда я моргал, передо мной представали картины сегодняшней ночи.

Да, привезли солдат. Только на мясо они были похожи больше. Как объяснил мне полковник, «черножопые гадят разрывными и минометами». В нос ударил резкий тлетворно-гнилостный запах. Их везли полтора дня, поэтому многие раны начали разлагаться, у многих началась гангрена. Анестезирующего средства не хватало, по рядам ходил полковник и вырубал всех прикладом. Потом у меня в руках оказался маленький напильничек, в плечо толкнули, и у меня включился автопилот. Потому что сам я не смог бы отрезать живому человеку руку. А потом зашить рану, протыкая кожу иголкой, толстыми черными нитками. На меня смотрели карие глаза. Очень усталые, воспаленные. Чей-то голос просил передать жене, что он ее дождется. Чья-то дрожащая рука поднималась к потолку, судорожно сжимая окровавленные три пальца. Всего три. Был солдат, которому пуля попала в живот. Полковник сказал, что не надо тратить на него времени. Это меня очень задело, поэтому я остервенело начал запихивать обратно его внутренности и зашивать рваную рану. Солдат ужасно вопил и я понял, что мы забыли оглушить его. Через несколько минут он умер. Я бы не сказал, что моей вины здесь нет. Потом мой напильник сломался о кость чьей-то ноги и полковник прибежал с кухонным ножом. Им работать было труднее, потому что он плохо резал кость и соскальзывал, однако им было удобнее очищать раны от гнили, поэтому там, где надо было ампутировать конечность, иногда удавалось всего лишь сделать глубокий надрез. И так еще многие и многие часы: дыры в голове, откуда проглядывала темно-бордовая темень с беленькими кусочками черепной коробки, мои руки, будто в алых перчатках, судорожно сжимающие то иголку, то нож. Потом взгляд зацепился за груду отрезанных частей тел солдат. Я почему-то спросил, куда мы их будем девать, а полковник почему-то ответил, что сварим суп или котлеты. Я почему-то улыбнулся и продолжил кромсать руку какого-то несчастного. Мне пришлось вытаскивать какую-ту кривую железную дрянь из грудной клетки очень худенького паренька, которому хватило морфия. Он называл меня мамой и умолял дать воды, а я шептал, что еще немного и он сам сможет принести себе огромное ведро с ключевой водой и долго пить. Он мне не верил. Может, потому, что его руки сжимали ту самую железную дрянь, которая не задела сердце, но наполнила его легкие кровью. Он тоже умер, хотя уже после, когда я его перевязал. Я видел, как его рука безжизненно повисла вдоль сползшей простыни, а со среднего пальца закапала кровь, ноготь царапнул по полу.

Я открыл глаза и разревелся. Что-то лопотал в бреду, а полковник сидел на кровати и гладил Узи. Я забился в угол и всхлипывал там. Он вдруг порывисто встал, подошел ко мне.

- Как же, как же… что же такое? – наверное, вид у меня был очень жалкий, потому что полковник отвел глаза.

Я увидел, как к моему лицу приближается стена.

Я опять был там, в казарме. Только теперь там никого не было. Осталась лишь куча никому не нужной человеческой плоти, ровно отрезанной с одной стороны и изуродованной с другой. Отчетливо в этой куче виднелась крупная рука с толстыми волосатыми пальцами, сжатыми в кулак, и алебастровая стопа рядом. Я услышал стон и понял, что одна койка все еще занята. В самом конце казармы, около нее горела масляная лампа, была видно неровно вздымавшаяся грудь солдата в сером кителе. Я подошел ближе. Он был совсем молод, еще почти мальчик. Очень бледный и худенький. Но почему-то вместо привычного ежика, голову его обрамляла пламенная шевелюра. Травянистые глаза были широко распахнуты и смотрели на меня с удивлением. Я осторожно расстегнул китель с зеленым кантом и ужаснулся: грудь мальчика была зверски раскурочена, а кожа по краям огромной дыры обуглилась, кровь, пульсируя, начала выливаться, однако не пачкала ни его одежду, ни белоснежную простынь (кажется, даже шелковую) на которой он лежал. Зато мои руки были по локоть в крови. Тоненькая ручка с длинными хрупкими пальцами потянулась ко мне, прикоснулась к щеке. Я почувствовал могильный холод.

Мне захотелось согреть эту ладошку, я судорожно сжал ее в обоих руках. Начал греть. На нежных (я был в этом уверен) губах юноши засветилась слабая улыбка.

- Я… - он зашелся сухим кашлем, на краешке рта появилась капелька крови.

- Сейчас я тебя вылечу, у меня есть немного морфия, и нитки еще остались. Смотри, - я взял со столика шприц и иголку. Юноша опять улыбнулся. От горечи этой улыбки у меня защипало глаза, - поздно, да?

Он покачал головой, закрыл глаза. Я вздрогнул, мне подумалось, что это конец, что он больше никогда их не откроет, но он лишь собирался с силами, потому что дыхание все еще вырывалось из его рта. С жуткими хрипами, от которых у меня замирало сердце. Холодная ладонь в моих руках сжалась, глаза распахнулись еще шире, тело выгнулось и обмякло.

- …о-сама, я… люблю вас, - я расслышал только конец фразы.

- Нет! Не умирай! Нет! – я схватился за голову, - сейчас, я только морфием шприц заполню, только не умирай! Это я виноват, я! Ты не можешь, это несправедливо! – тут из меня будто сами вырвались совершенно нелепые слова, - мальчик мой!

- Ты… не виновен…я…буду…ждать, - губы раскрылись, окрасились в багрянец, глаза юноши остекленели и потемнели.

- НЕТ!!! – я сжался около его кровати, покачиваясь в такт рыданиям, - это я виноват, Я! надо было раньше прийти, я не успел…но я ДОЛЖЕН был успеть!!! - повернув голову, чтобы обнять его красивое холодное тело, закрыть простынью ужасную рану, я наткнулся на пустоту. Только отпечатки человеческого силуэта остались на белой поверхности, да рыжий волос переливался в скупом свете лампочки.

Тут дверь распахнулась и в казарму влетел Ребилов. Он шел мимо рядов коек, его шаги гулко раздавались в полутьме. Приближаясь к свету, его фигура начала рябить, принимая какие-то другие, странные очертания. Вокруг головы появился кровавый, темный ореол волос, лицо стало более выразительным, губы налились цветом, глаза, из грязно-желтых стали гречишными, хмельными. Фигуру окутал темно-синий мрак шелка, очертилась грудь, тонкая талия, круглые бедра. И вот уже к смертному одру мальчика, стуча по битому кафелю тонкими каблуками, приближалась высокая, завораживающе красивая женщина, чья внешность казалась смертоносной и царственной. Платье зашуршало совсем близко. Я дернулся в инстинктивном желании загородить тело юноши своим от потенциальной угрозы. Женщина склонилась к моему лицу и с размаху влепила пощечину…

- Что?! – я вскочил на кровати, сидевшись рядом Ребилов завопил, но не ушел, а сел обратно – на краешек моей кровати.

- Ты прости, я вчера тебя, это…огрел немножко… - он погладил бритую голову, покрутил шеей, - а то бы ты не заснул.

- Ага… - желудок скрутило, но предусмотрительный полковник уже достал из-под кровати ведро.

- И вот, сейчас тоже, приложил немножко, а то ты бледный какой-то был. Что-то снилось? Солдаты, да? – он наморщил нос и прищурил глаза, став еще птицеподобнее.

Справившись с рвотными спазмами, я откинулся на примятую, похожую на блин, подушку и закрыл глаза. В голове было пусто, щека горела – у полковника тяжелая рука.

Он сунул мне под нос железную кружку. Я отхлебнул. Оказалось – вино.

- Я специально для тебя заначил. Тут черножопые торговцы проезжали, я у них выкупил. Ну, ты поправляйся. Через пятнадцать минут жду у входа в казарму.

- Что, опять? – после спиртного в голове стало немного яснее, тем более к пьянкам мне не привыкать.

- И не последний раз, - он в шутку двинул мне в щеку кулаком и удалился, пританцовывая, - Харуоми.

Сегодня было пасмурно, капал дождик. Я пробежался по плацу до казармы и вошел в душное помещение.

- Выжило только двадцать шесть солдат, остальные погибли, - ко мне приблизился какой-то военный с красной повязкой на правой руке. Я качнул головой и принялся за обследование.

Мне все-таки пришлось поверить в свою непрошибаемость, потому что ровно отрезанные, крепко зашитые конечности пострадавших свидетельствовали именно об этом. Сменив бинты, я прошел задней дверью в северную часть нашей военной базы. Там пылал огромный костер – жгли трупы. Ветер был южный, поэтому гарь относило далеко от лагеря, но все же до меня добирался вездесущий запах горелой плоти. Мне показалось, будто эта вонь въелась в самого меня и каждый раз будет давать о себе знать, не даст забыть это синее пламя в рассветных лучах горного солнца, людей, бросающих хворост на трупы, засовывая его в штанины, рукава, чтобы быстрее горело. Слава Богу, полковник строго пресекал мародерство.

Под вечер холмик пепла осторожно сгребли в цинковый гроб и похоронили за забором, поставив неровный, деревянный крест. Прощаться с сотоварищами пришли даже те, кто лежал в казарме. Я, сидя на любимом взгорье, видел и темные силуэты на костылях, и бесхозно мотающиеся рукава рубашек. У меня сложилось впечатление, что не пришли на могилу только те, кто не мог вырваться из цепких лап лихорадки – то есть совсем плохие и безнадежные.

Вскоре подул ночной ветер. Я поежился, внизу тоже начали расходиться. Остался только Ребилов, сидящий на коленях у темного подобия распятия. На горы опускались сумерки. Вдруг до меня донеслось клацанье камушков. Я переместил взгляд на подножие моего, как смело я называл его в мяслях, холмика. Там, пытаясь сохранить равновесие, медленно приближался ко мне пока еще только тонкий черный силуэт. Я встал.

- Подождите! – силуэт поднял тощую руку и упал. Я быстро спустился и подбежал к пытающемуся встать солдату.

- Кто разрешил вам вставать?! Вы что, считаете, я зря работал?! – на меня испуганно уставились темно-серые глаза. И меня кольнуло воспоминание: раскуроченная грудь, выгнутый железный прут, тонкие пальцы, сжимающие его, хриплый голос. Несомненно, именно у того паренька были такие глаза, но…

- Я должен сказать спасибо вам, - тут мой случайный собеседник поднял лицо и я увидел седую щетину на щеках, лучики-морщинки в уголках глаз, темные линии, пролегшие скорбными чертами от крыльев носа к уголкам рта, - вы спасли мою жизнь. Как бы это банально не звучало, это так. И спасибо за сына. Я видел, как вы боролись за его жизнь.

У меня на сердце отлегло. По крайней мере, с моим психическим здоровьем все в порядке. Но тут же душу мою опять замутило.

- Я должен был спасти его. Это мой долг, - я помог солдату выпрямится. Оказалось, у него отсутствует левая рука.

- Судьба распоряжается нашими жизнями. Все в ее руках. А вы свой долг выполнили.

Он потрепал меня по плечу. Потом мы вместе дошли до казармы, где мне опять предстояло проверять раненых. Те, кто мог говорить и двигаться, обнимали меня и горячо благодарили, многие были в слезах. Я очень растрогался, мне было неловко, ведь я ничего такого не сделал, а эти люди смотрят на меня теперь, как на ангела божьего. Я смущенно улыбался и продолжал перебинтовывать, мерить температуру и осматривать раны, пытаясь не отвлекаться на благодарности. Для меня это было как нож в сердце.

Однако, через несколько часов придя в свою комнатенку, я задумался над словами своих «спасенных». Получается, я и правда сохранил им жизнь. Черт, никогда не рассматривал свою работу с этой точки зрения. Я задумчиво пялился в зеркало. На мои волосы будто осела паутина, тень пролегла под глазами, потерявшими цвет.

- Нда, налицо нервное расстройство, - я задумчиво гладил щеки. Слава богу, от моего азиатского папаши они были гладкими.

Потуги созерцать возмужавшую физиономию, как всегда, прервало мое дражайшее начальство.

- О-о! Ну, распустил патлы! Давай отрежу, - он уже потянулся за ножиком, но я быстро собрал лохмы в подобие хвостика…ладно, хвоста, эта растительность отмахала до лопаток, и спрятал под бандану.

Я сделал умный вид а ля «будешь приставать, не налью». Ребилов быстро просек ситуацию и стушевался.

- Теперь тебе нитки да скальпель пригодятся больше. Собирай пожитки.

Я округлил глаза. Моих друзей это всегда смешило, вот и полковник заржал, чуть не поперхнувшись поглощаемым веществом.

- Нечего лупится. Я получил сообщение о срочной высылке десанта. А поскольку там врачей нет, придется взять тебя.

Ребилов умильно улыбнулся, обнажая острые клыки. Теперь это пресловутое «там» пугало меня еще больше.

За время наших гульбищ я совсем обнаглел и забыл про субординацию. Но Ребилов-то помнил. Поэтому отчитал, забрал спирт, хлопнул дверью. Потом вернулся и сообщил, чтобы в шесть я был на плацу. Меня передернуло. Просыпаясь в шесть, я меняю свою жизнь.

Здесь как всегда темно. Я вижу, как белеют на столе бумаги и простыни на постели. И горят глаза. Зойсайт сидит на окне, в руке опасно кренится бокал с вином. Оно тоже сверкает. Я могу догадываться, что другой он накручивает на палец волосы или водит по губам. Иногда мне хочется пустить ему кровь. Она красиво смотрится на его коже.

- Потому что слабости – это непростительные ошибки.

Я киваю. Здесь не видно, но он чувствует. Открывает телепорт. Надо же, даже без всякой вычурности. Я считаю. Пять листов на каменном столе, три складки там, где он лежал, один – оставленный им бокал. Вспышка телепорта - и я уже обнимаю его тонкую талию. Опять не смог.

- Ты не думал, что когда-нибудь не сможешь вернуться, - хотелось вопроса, а получилось утверждение.

Я смеюсь. Три складки исчезают, бокал падает на пол, а листы разносит ветром.

- Да что ж так холодно! – я подскакиваю на кровати. Окно раскрыто, поэтому по моей комнатенке гуляет фривольный ветер. Как всегда, без приглашения. Кутаясь в тонкое одеяло, шлепаю к перекошенной раме и остервенело опускаю шпингалет. Как раз вовремя.

Моя сумка все легче и легче. А докторский чемоданчик все толще. Под лучами просыпающегося солнца я топаю к допотопному броневичку. Оттуда мне машет полковник. Как у этой сволочи вообще хватает энергии на все это! Вот ведь, худющий, как трость, а энтузиазма хватит на роту молодчиков. Начинает меня тормошить, дергать за волосы, спрашивать про инструменты…

- Товарищ Ребилов, можно я прямо здесь помру? А то еще ехать куда-то…

Он залепил мне оплеуху и начал очередной религиозный маразм. Я, согнувшись в три погибели, влез в темное лоно машины и там укрылся от гневных тирад этого садюги. Как хорошо, когда не привязан к жизни. Я даже испытываю некоторую гордость за свою гладкость: ни одной зацепки. Вот если умирать (а я переживаю по несколько вероятных смертей каждую неделю), то жалеть мне будет не о чем. Где-то читал, что это свидетельствует о моей самодостаточности. Ну, самодостаточность, не самодостаточность, а на смерть мне плевать. И мне это нравится. Я угнездился, подтянул коленки к подбородку и попытался заснуть.

Я аж подпрыгнул. В машине темно: хоть глаз выколи. А тут какой-то голос из угла. Чертовщина. В том же углу зажглась спичка, осветив на мгновение тонкий нос, узкие скулы и растрепанные, неровно отрезанные волосы. Да я был бы не я, если бы не узнал своего старого приятеля.

Я чуть не полез обниматься. Причем радость была еще большей от того, что он первым со мной заговорил. Мечты сбываются, однако.

- А-а, это, - в его голосе послышались скучающие нотки.

Меня больше не удостоили разъяснениями. Я нервно ерзал на своем месте, метал яростные взгляды в темноту, где по моему разумению сидел Астрофоб. Ну я любопытный! До жути. Еще несколько секунд и я…

- Ждешь разъяснений? – сама лаконичность. Ну надо же, они снизошли до разговора со мной. Я прямо представляю его надменную физиономию.

Сначала раздалось ерзанье, потом тяжелый вздох обреченного.

- Напали на все базы. И на нашу. Всех перебили, мы с моим начальством бежали. Теперь едем в это чертово ущелье помирать. Вопросы есть?

Я задумался. Меня волновали вопросы от «как тебя зовут» до «что за ущелье». Однако с этим отморозком, как в детской книжке: «Не задавайте мне глупых вопросов – в дурацкие игры я не играю». Поэтому я напряг извилины и выловил самый существенный вопрос.

- Вряд ли. Тут на всю местность только два врача осталось. Угадай, кто это, - я уже попытался задуматься, но он продолжил, - поэтому нас наверняка распределят по самым горячим полосам: на западе и юге.

- Ты, как я посмотрю, просекаешь ситуацию. А кто эти два врача?

На этот раз замолчал я. Машина ехала по колдобинам, меня кидало из стороны в сторону. Я ощущал себя тормозом. Непередаваемое чувство. Тут машина остановилась, дверь открылась, в нашу темень просунулась голова Ребилова.

- Вы чего в темноте сидите? Окна не судьба открыть? Скоро приедем. Еще часа три и будем на месте. Поссать не хотите?

Астрофоб, естественно, промолчал, а я отвернулся. Полковник хмыкнул и долбанул дверью. Я начал ощупывать стенку рядом с собой. Нашел ручку, потянул, оказалось, окна закрываются металлическими пластинами. Нашел на потолке крючок, к которому надо было крепить броню и уставился в образовавшуюся щель. Там были горы. Но мы явно ехали вниз. Астрофоб говорил про ущелье. Я обернулся на него, тот мирно спал. Он небось глаз не мог ночью сомкнуть, вот и наверстывал днем. Мой знакомец тоже постарел: между бровей пролегла морщинка, уголки губ опустились еще больше, неровно отрезанные волосы придавали ему какой-то неприкаянный вид. Однако, в отличие от меня (грязные армейские штаны, старые дырявые кеды, мятая футболка, прожженная моими попытками курить самокрутки, и сальная бандана на сваленных волосах) он выглядел отглажено и опрятно. Я усмехнулся. Такие люди обычно бывают педантами. Около него тоже стоял внушительный саквояж. Я почувствовал себя бедняком, покосившись на свой докторский портфельчик. Захотелось курить.

Моя голова билась о стекло. Я все-таки заснул. За окном паслись козы. Верный признак того, что мы подъезжаем. Астрофоб тоже не спал: листал какую-то брошюрку. Я нахохлился и уперся взглядом в стенку, за которой, в кармане этого подлого желтоглазого страуса, лежал кисет с табаком. Меня крутило по-страшному. Машина дернулась и встала. В окно, напугав меня, постучал Ребилов. Я выполз на свет божий, кинулся к начальству в попытке отобрать курево. Тот благосклонно отдал мне кисет и распрощался с водителем. К своему удивлению, я увидел высунувшуюся из броневичка светлую голову Астрофоба, который печально махнул мне и крикнул на прощание «Бог вынесет». Черт, здесь все помешаны на религии. Я сделал затяжку, огляделся. На чистилище и бойню это не походило. Ну никак.

- Это до поры до времени, - мой взгляд словил полковник, - нам очень повезло, а то могли идти до штаба, отстреливаясь.

Будто в подтверждение его словам откуда-то с холмов послышалась очередь, и около меня взвились в воздух маленькие песчаные ураганы, на дне которых блестел свинец.

- Пойдем-ка отсюда. И ствол с предохранителя сними.

Ребилов презрительно сплюнул и указал следовать за собой. Через несколько минут мы нырнули в пещеру, где располагалось хранилище. Здесь стояли ящики с винтовками, ругерами (я не знал, что американцы поставляют нам оружие), Узи и многочисленными Калашниковыми. Рядом ютились мешки с картошкой, свеклой, макаронами. Мы взяли пару автоматов, запаслись патронами и вышли из хранилища. Солнце, как всегда, изливало на нас свою жгучую ненависть. С меня валил градом пот: мне приходилось нести на себе тяжелющее оружие да еще докторский инвентарь. Тропа петляла между огромными валунами и скалами.

- Не дрейфь, нам тут всего полчаса, если не встретим этих нелюдей, идти. Мы заняли позицию в одном из домов. Там и проходит линия обороны. Боремся за каждый метр. Не скажу, что перевес на нашей стороне, но пару кварталов отвоевать удалось.

- Не хнычь. Там тебя ждет много работы. Однако по большей части это просто пулевые ранения. Здесь почти не используют огнеметы: дома деревянные.

Я облегченно вздохнул. Нет ничего хуже, чем обрабатывать ожог. Тем временем мы свернули на тропку между двумя насыпями и вышли в ущелье. Я поверить не мог, что в этом райском уголке ведется кровопролитная борьба. После лысых гор базы и пыльных дорог, я впервые ощутил, что на дворе-то весна. Трава зеленела буйным цветом, яблони, груши, смоковницы распустились и роняли белые хлопья на землю.

- Просто-таки оазис. Мне как-то и не верится, что мы сюда убивать приехали. Или умирать.

Ребилов на меня зыркнул и перегнал самокрутку из одного уголка рта в другой: он злился.

- Первое впечатление обманчиво, рядовой, - сухо сказал он, - не зазевайся, а то на травке распустятся твои цветочки.

Я сник. Мы прошли мимо двух хибар и остановились перед более или менее обширным зданием.

- Дом, милый дом! – я попытался пошутить. Ребилов взял меня за шкирку и поволок внутрь. Я еле успел пригнуться: дверь явно не была рассчитана на таких фонарей. Мне в нос ударил резкий запах человеческого тела и чего-то жареного. Попривыкнув к темноте, я обнаружил, что нахожусь в помещении амбарного типа: оба этажа здания занимал зал с деревянными стенами и соломенным настилом, окна были забиты досками, оставляя узкие щели для дул автоматов, на сравнительно небольшом пространстве, примерно тридцать квадратных метров, размещалось человек сорок. Кто спал, кто сидел у окон, кто толкался вокруг сымпровизированной печи, дожидаясь своей порции. Нас почти никто не заметил, поэтому мы прошли к дальней стенке амбара, оснащенной ветхой деревянной лесенкой с прогнившими ступеньками, подозрительно трещавшими даже под худосочным Ребиловым. Лесенка вела на чердак, где воздух был относительно чист, а на полу параллельно разложено штук пятнадцать матрасов, некоторые из них были заняты. В глубине стоял грубо сбитый столик и тюфяк – мое рабочее место. Здесь окна тоже были забиты, однако одна доска была в подвижном состоянии и открывала вид на постоянно обстреливаемую улицу, с другой стороны которой, где-то в многочисленных маленьких дворах, и скрывались наши недруги.

- В общем так, - полковник свалил грудой оружие и сумки, я сделал то же, - обитаешь здесь, не высовываешься. Раненых тебе сюда приносить будут. За едой вниз. Оружие тебе.

- В принципе, пока тут тихо, но в любой момент к ним может прийти подкрепление, тогда пара рук будет не лишней.

- А эти? – я кивнул на лежащих на матрасах солдат.

- С ними пока все в порядке. Об этом твой предшественник, земля ему пухом, успел позаботиться. Сразу говорю: если будут стрелять гранатами, убегай к лестнице.

- А что, мой предшественник, земля ему пухом, не успел?

Ребилов, как всегда, покосился на меня злобно (он очень щепетильно относился к смерти), резко развернулся и застучал ботинками по лестнице. Я услышал злобно-искреннее «удачи». Уродец. Все равно вечером припрется за спиртом.

Я повернул доску. В лицо брызнуло полуденное солнце и запах цветущих яблонь. И чего все так переполошились из-за этого сельца? Мои думы прервала автоматная очередь, нацеленная, очевидно, именно на мое оконце. Я показал невидимым врагам язык и скрылся в полутемени амбара. Ребилов убил бы меня за легкомысленность. Я упал на тюфяк лицом вверх. Нахмурился: крыша была как шахматная доска: дырка, кровля, дырка, кровля. В дождик тут совсем плохо будет. Придется внизу с солдатами сидеть.

Я прошелся мимо раненых, проверил повязки. Большинство из них спало. Кто-то одернул меня за штаны. Штаны мне были велики, поэтому пришлось показать чудеса ловкости. Я обернулся. Меня пронзили два острых зрачка и темные ресницы над ними. Ироничный взгляд, легкомысленная ухмылка.

Я сел по-турецки около матраца этого любопытного субъекта.

- Чего молчишь-то? Нерусский? – насмешка в голосе.

Я насупился. Неприятный субъект. Мне всегда было тяжело с ровесниками.

Я правда не седой! Может, только треть волос обесцветилась. У меня по папиной линии все так.

- Так чего тебе? – я попытался воспроизвести фирменный взгляд Ребилова.

- Да скучно мне тут лежать. Контузило меня. Я, кстати, последний из старой группы, остальные новенькие, из моих больше никто не выжил. Эти козлы взорвали все к чертовой бабушке, а мне повезло: я на шухере стоял, поэтому совсем немного задело. Вот и лежу тут уже, наверное, неделю. Последнее время тут все спокойно, но это только до поры до времени. Они выжидают. Руку на отсечение даю, придумали какую-нибудь гадость.

Его четко очерченные губы сложились в узкую полоску, темные глаза прищурились. Очень красивый молодой человек. Я жалостливо вздохнул – мне такое и не снилось. Тем временем он протянул мне руку с музыкальными пальцами, конечно, ногти были грязными, но это не портило картины.

- Вообще, меня Антон Ефремов зовут, но это так, для ксивы, а для своих я Фауст.

- В студенческие годы Гете любил и декламировал на каждом шагу:

- А ты начитанный, - я потупил взгляд. Единственная прочтенная мною книжка – «Денискины рассказы» Драгунского. И недобитый «Заратустра».

- Да ты не думай! – он рассмеялся, - я вообще учиться не люблю! Просто иногда заклинит…А тебя-то как звать?

- А говорил, что русский! Не стыдно лежачих обманывать? Харуоми значит…Японец?

Он привстал и кивнул, отчего на бинтах, которыми была обвязана его голова, выступила кровь. Я тут же кинулся к своему сундуку. Видать, сильно его задело, если лежит неделю, а рана до сих пор открывается так быстро.

- Будешь Херувимом, - до меня донесся его смех.

- Почему? – я подбежал и начал снимать с него грязные повязки. Затем, заметив в углу канистры с водой, наполнил тазик, достал марлю, начал промывать рану, - слушай, а этот мой-предшественник-земля-ему-пухом вообще вас лечил?

- Нет, он только спирт хлестал. Я же говорю – Херувим.

- Да почему?! – я от злости налил немного больше, чем надо, перекиси, и Фауст зашипел.

- Потому что никому мы здесь не нужны, а ты разбегался.

Я оторопел. Странное однако у этого молодого человека понятие о долге. Я начал перевязывать рану. Мешались отросшие каштановые волосы пациента, которые уже начали складываться волнами.

- Да-а. Знаешь сколько с ней мороки, - он поднял на меня глаза. Оказалось, они были почти синими, с темно-серыми крапинками, - у меня раньше тоже хвостик как у тебя был. Только потом, как загребли, обрили. Гады. Если бы знал, учился бы лучше.

- Ну я один из самых успевающих учеников, и смотри: сижу в гнилом амбаре и перевязываю раны солдатам. Нет резона – против судьбы не попрешь.

Я дал ему таблеток, и скоро он уснул. Ближе к вечеру я спустился в общий зал и поел. Солдаты просто так меня не отпустили, и во главе с Ребиловым начали клянчить спирт. Я принес, густо разбавив его водой. Но они и этому были рады, всем скопом начали петь песни, меня тоже привлекли к этому сомнительному занятию, но скоро, под шумок, я все же сбежал. Ночью мне не спалось, задремал только под утро.