Светящаяся белая траектория – его рука, поднимающая к губам чашку (хрупкий фарфор – тоньше яичной скорлупы – в его длинных пальцах она выглядит игрушечной). Он не делает ни глотка – лишь вдыхает аромат. Другая рука небрежно стряхивает пепел с длинной коричневой сигареты – он не курит, но аромат кофе и шоколадного дыма – неотъемлемые признаки его хорошего настроения – эдакий набор джентльмена.

Он не вписывается в обстановку этой комнаты – здесь он чужой. Я с продавленного дивана сквозь накатывающий сон внимательно слежу за ним.

Здесь темно и из всех щелей тянет пронизывающим холодом – я хронически болен. Лежа вот так и наблюдая за этим блистательным чужаком, я мечтаю только о том, чтобы он отставил в сторону чашку с кофе, затушил сигарету, в два шага преодолел расстояние между нами – так нестерпимо далеко – и положил свою прохладную пахнущую шоколадом руку на мой пылающий лоб. Он не двигается и не смотрит на меня. Его ленивый взгляд скользит по темным стенам комнаты, перескакивает с одного предмета на мебели на другой, и не останавливается на мне даже тогда, когда я пытаюсь подняться.

Если я не прикоснусь к нему, не заставлю его хотя бы мгновение смотреть на меня – только на меня – я скорее всего умру (мне просто так думать).

Во всем теле – убийственная горячая тяжесть. Я с трудом сажусь. Темнота – как тугие ремни, удерживающие меня на диване – с неохотой позволяет мне скинуть ног, но не встать – у меня подкашиваются колени, и я бессильно падаю обратно.

Мне – да и ему, наверно, тоже – кажется, что я уже мертв. Но это только сон – вечный сон.

Он уйдет от меня, как только его сигарета дотлеет до фильтра, как только его нетронутый кофе окончательно остынет. Он будет говорить случайным знакомым: «А вы знаете, мне снятся такие яркие сны.» А когда его попросят рассказать поподробнее, он не сможет ничего вспомнить.

Позднее – уже наедине с собой – в его памяти начнут всплывать отрывочные образы.

Он увидит темную комнату – узкую и холодную. Он увидит мои бесплодные попытки подняться. Возможно, даже захочет протянуть мне руку.

Он не вспомнит ни имени, ни числа, ни прогноза погоды на тот день, когда ему удастся меня спасти. Будет идти дождь. Я буду сидеть на подоконнике. Он – за моей спиной, на смятых простынях узкой кровати, будет спать – усталый, упоенный своим одиночеством и благородством. Он не будет знать, что я – все равно рядом.

Он откроет глаза, когда дождь уже почти прекратится. Я повернусь на движение его век.

В ледяной комнатушке, где места едва хватает мне одному, я, наверно, напишу ему письмо – короткое, всего несколько строк. Я попрошу его не приезжать, забыть мое имя. Он с радостью подчинится. Но скажет всем, что он скорбит. Скорбь – такое красивое слово. Ему так идет черный.

Он будет пить снотворное, запивая его своим извечным кофе. Так непоследовательно цинично. Он захочет увидеться со мной во что бы то ни стало.

Пока он еще не проснулся, пока не встал со своего места, отставив в сторону хрупкую чашку, пока не подействовало лекарство, я должен успеть. Ему не перейти эту грань одиночества. Ему не заметить меня в темноте. Ему не услышать сквозь шум прекращающегося дождя моего голоса. Ему не уснуть.

Я должен успеть сделать эти шаги за него, должен прикоснуться хотя бы на мгновение, хотя бы раз.

Он говорил, что смог бы убить за меня. Он говорит, что я ему безразличен. Он скажет, что убил бы меня снова. Он не прощал мне холодности и безразличия. Он не прощает мне своего вечного одиночество. Он никогда не простит мне, что я умер раньше него.

А я не мертв. Я просто сплю.