I

Их встречи всегда начинались одинаково. Она всякий раз приходила чуть раньше его – и всякий раз это удивляло ее неприятно, хотя давно уже вошло в порядок вещей. Ждать его просто так было делом неблагодарным, а потому она без задержки направлялась в ближайший книжный и переключалась на разноцветные корешки, теснившиеся на полках. И всякий раз, стоило ей к одному из них потянуться – он, бесшумно появившись за спиной, перехватывал ее пальцы на переплете.

Всякий раз он оказывался за ее плечом и всегда – вплотную. Всякий раз неожиданно ловил ее руки. Всякий раз осторожно отводил в сторону волосы, которые она никогда и ничем не связывала, и замирал, едва касаясь грудью ее спины.

Она носила изящные платьица, оставлявшие спину открытой. Его грудь всякий раз оказывалась такой же – по причине немыслимой, надо думать, дерзости. Хотя со стороны, конечно, казалось, что рубашка при нем, да еще и застегнутая на все пуговицы. По части таких фокусов он был большой мастер.

В этот момент она обычно разворачивалась и давала ему увесистую, поистине королевскую пощечину.

Они были вместе с тех пор, как он занялся сбором энергии, а точнее, с того дня, когда должен был представить ей первый отчет по итогам. У нее тогда случилось странное, небывалое настроение – ей хотелось перемен, потерь и находок, ей хотелось размяться, и она явилась за отчетом сама. Он опоздал. Для нее это было неслыханно; для него, как она тогда думала, тоже. Двадцать минут она терпеливо ждала его в парке Оденсе, а потом отправилась бесцельно бродить по извилистым улочкам, предоставив ему самому отыскивать ее, когда явится, и взвешивая в уме разные варианты сурового – и не очень – наказания. И почти сразу о нем забыла, потому что набрела на местную ярмарку разной ненужной мелочи: драгоценных и грошовых безделушек, стекла, фарфора, бисера, папье-маше и просто старинного хлама… Еще там были конфеты и крошечные весенние цветы; а вот денег у нее, по счастью, не оказалось, так что битых два часа она от души забавлялась разглядыванием и расспросами, отшучиваясь от непрошеных подарков и улыбаясь, как никогда в жизни. А когда, наконец, выбралась из шумной и пестрой круговерти и без сил пристроилась на первой попавшейся затененной ступеньке – к немалому ее изумлению, он, слегка растрепанный и немного запыхавшийся, уселся с ней рядом.

Он сказал, что не мог прийти раньше: почти два часа с риском для жизни отслеживал перемещения важной персоны, одинаково равнодушной к драгоценностям, сладостям и цветам. И прежде, чем она успела что-нибудь ответить, высыпал ей на колени пригоршню чудовищного барахла: леденцы, изумруды, цветные стекляшки, карамельные бусы, серебряные пуговицы; столетней давности огниво, подсвечник в виде венецианского фонаря, метелка для пыли с ручкой из слоновой кости, подставка под зеркальце, которого не было, и еще тьма, тьма фантастических вещей, не имеющих назначения… А сверху – маленький, небесно-синий цветок горчанки. Все, за что ее угораздило зацепиться взглядом хоть на пару секунд.

Он сказал, что не рассчитывает выторговать этим свою жизнь, хотя хороша была бы сделка: пустячок против такой горы сокровищ. И раз уж он все равно не жилец, то имеет право на последнее слово. Стало быть, он ей скажет – не уносить же с собой в могилу! – что прекраснее ее в мире нет ни женщины, ни мужчины, да и среди бесплотных духов никого не отыщется.

И она совершенно точно была в тот момент кем угодно, только не собой, потому что ее это рассмешило.

Когда-то потом они лежали, вытянувшись рядом, на полу в каморке под крышей – над улочкой, такой узкой, что перешагнуть ее, ступая с балкона на балкон, вполне могли бы Кай и Герда – и по очереди отхлебывали прямо из бутылочного горлышка что-то слишком пьянящее для того, чтобы быть просто вином. И он рисовал ее, рассказывая что-то головокружительное, странное: что было бы, если бы мы встретились не сейчас и не здесь, или если бы это были не мы? «Ты мог бы быть птицей…» - прикрыв глаза, начинала она. «…Бакланом!» - немедленно подхватывал он. И тут же серьезнел: «А ты была бы волной, духом волны, морской ведьмой». И быстрыми штрихами черкал в блокноте: развевающиеся пряди, узкое запястье, линия колена… Она смеялась, не усматривая в этом ни сути, ни формы, а в маленьком окне за крышами домов заходило солнце.

На этом все должно было кончиться. Но почему-то до сих пор не кончалось, хотя никто из них уже давно не был склонен шутить или гадать о несбыточных «если». Она приходила, как могла, редко. Он, как мог, показывал, что не сходит с ума от желания видеть ее чаще. Они начинали с пощечин, а заканчивали… В глубине души она была рада, что папа умер и ничего не знает о том, как низко она пала.

Он злил ее страшно. И, что еще хуже, злил намеренно. Переступив порог своего дома, он просто переставал быть Джедайтом, хотя сам утверждал, что тут-то он как раз им и становится. Он был властен. Он не терпел пререканий. Он записал ее в свою собственность, и если в пределах постели это было кстати, то вне их… Ее попытки напомнить ему об истинном положении вещей приводили его в ярость. Он был вспыльчив. Он был несдержан. Он был неуправляем. Однажды – смешно вспомнить – она прикрутила к его двери чугунную табличку с надписью: Man’s house is his castle until Queen arrives. Разрушительная мощь чугунной таблички в руках взбешенного демона словесному описанию попросту не подлежала.

Его перфекционизм оказался айсбергом в темной воде. После каждой проваленной операции (а с работой у него не клеилось катастрофически) он впадал сначала в ярость, а потом – в хандру, и она успокаивала его часами, пока не приходила в бешенство сама – оттого, что он, вдоволь набушевавшись, начинал настойчиво объяснять ей, насколько «все это» бесполезно, бессмысленно и бесперспективно. «Мы реликты; нас можно считать по пальцам; какие, ну какие, все Темные Силы, тут могут быть имперские планы!..»

Дальше рвались тряпки, летели щепки, сыпались осколки. «Имперские планы» были ее плотью и кровью, без надежды на возрождение Королевства от нее просто ничего бы не осталось. Она день и ночь ломала голову, ища хоть какой-нибудь выход, а вселенские силы были против и ставили ей шах за шахом, попутно сбрасывая с доски одну фигуру за другой… Он не понимал и лил масло в огонь с пугающей щедростью. И они самозабвенно, с упоением занимались сначала руганью, потом – рукоприкладством, и до глубины души друг друга ненавидели, и каким-то необъяснимым образом оказывались в постели, и ненавидели друг друга еще больше…

Однажды ей надоело. И она ушла – хотя было трудно, потому что то неуловимое, не имеющее названия, что связало их в каморке дома на датской улочке, разрослось уже до мании, до непреодолимой тяги. «Это всего лишь химия крови», - сказала она, глядя в его окаменевшее лицо. – «Нам обоим будет лучше найти кого-то другого для удовлетворения своих… потребностей». «Как хочешь», - ответил он, не запнувшись. – «Как хочешь».

Естественно, никаких потребностей у нее не было, и искать она никого не собиралась. Разве только затем, чтобы поставить символическую жирную точку. Не вышло. Следующим вечером она вызвала его к себе с расчетами, а он не явился. И игнорировал ее вызовы так упорно, что она занервничала, бросила дела, пошла искать… А надо было догадаться. Естественно, у него потребности были, и без малейшего труда она его нашла: в очень сомнительном месте в травяной бочке в наркотической нирване в компании лорда Нефрита и четырех обольстительных дам.

Ей нечего было сказать. Она молча выскользнула за дверь и тихонько прикрыла ее за собой, на прощание превратив воду в бочке в крутой кипяток.

Через два дня, которые она провела приятно и познавательно – то в слезах, то в бешенстве, то в тупом умиротворении, то в болезненном веселье – он пришел: бледный, хмурый, с сосредоточенным взглядом и букетом горчанок в руках. То неуловимое, не имеющее названия – было с ним, и она растерялась, не зная, как помочь себе на него разозлиться.

- Тебе было плохо со мной. Мне с тобой тоже, - быстро поправил он дело. – Но все равно это лучше, чем так. Я не могу без тебя.

И тут ее отпустило – как веревку разрезали. Она захохотала – и хохотала до слез, комментируя его слова со всей язвительностью, на какую только была способна; и ей стало так легко, что казалось: те два мучительных дня прожил кто-то другой; и он долго смотрел на нее своими грозовыми, штормовыми, темными серыми глазами, ничего не говоря.

А потом в ее снах буйным цветом зацвела горчанка. Во всех снах, даже тех, где нечему и негде было цвести в принципе – фокус из числа его любимых, а еще – запрещенный прием и беспрецедентная наглость. Она могла бы казнить и за меньшее, но почему-то не казнила. И тогда после очередного совета, посвященного тому, как плохи дела, она нашла в тронном зале подарок – темно-синий цветок («Последняя», - без изысков сообщалось в записке) и круглый браслет, целиком выточенный из мутного желтоватого камня. Браслет был призван защищать сны от вторжения извне, но убил ее другим: в нем оказалась пропасть, уйма, тьма энергии! Больше, чем Джедайт сумел переправить ей за год работы, и почти достаточно, чтобы воскресить папу…

Когда-то после он рассказал: это был гул сорокапятитысячной толпы болельщиков, в один голос торжественно и неспешно выводивших You’ll Never Walk Alone во время матча Лиги Чемпионов на стадионе Энфилд. А тогда она явилась к нему, не зная, что собирается говорить и делать, и он открыл дверь, небритый и бледный, и она опять растерялась и опять онемела…

- Входя в чужой дом, обычно говорят: «Привет!» - или: «Здравствуй!», - снова помог он. – Но Вы, очевидно, ошиблись адресом. Не смею задерживать.

Он захлопнул дверь у нее перед носом. И она тут же, в мгновение ока, ошалев от ярости, разнесла не дверь – полстены, а его ударила так, что замертво свалился на пороге. Браслет пришлось разбить, и энергии сорока пяти тысяч фанатов папа не увидел уже никогда.

…Потом он обнимал ее на полу в полуразрушенном коридоре и, задыхаясь от нежности, бессвязно, сладко нашептывал что-то про наваждение и отраву, а она дрожала, прижимаясь к нему всем телом, и, глотая слезы, думала о том, что, если она хочет остаться собой, ей пора, пора, совсем уже пора от него избавляться. И как, тьма бездонная, как это сделать, если прикончить его ей не по силам?

Может быть, Вечный Сон…

II

Джедайт вышел в назначенном месте и осмотрелся, отыскивая Нефрита. Глаза привыкали к темноте. Он стоял на склоне горы, круто спускавшейся к морю. Далеко внизу катились волны.

Сюда он всегда приходил вовремя.

Резиденция Звездного лорда представляла собой покосившуюся бамбуковую хижину, ютившуюся в густых зарослях на относительно ровной площадке. Почти у самого края площадки – так близко, как только позволяли защищавшие от ветра скальные выступы – горел костер. Над огнем запекалась большая рыбина.

Хозяин сидел чуть поодаль, на границе света. Там же кончалась и скала, и дальше не было уже ничего – только прозрачное, необъятное, сверкающее ночное небо. Нефрит смотрел в огонь. У его колена лежала маленькая серебристая фляжка.

- Гедонист, - не без зависти констатировал Джедайт прямо из темноты.

Это был почти пароль. Нефрит поднял голову и подвинулся, освобождая ему место.

- О чем ты, - это был почти отзыв. – Я сторонник этих… у которых бытие есть страдание.

Это точно, подумал Джедайт, садясь рядом на теплые камни. Интересно, что мы празднуем? Оба пилота «Феррари» утром побили собственные рекорды в пробном заезде на трассе в Мельбурне – это гремело во всех спортивных новостях; очень похоже, что новый многомиллионный гоночный двигатель оказался неплох…

Традиционное японское имя Нефрита здорово контрастировало с его европейской внешностью; еще эффектней оно контрастировало с его трепетным отношением к дорогим европейским винам, а главное – с его самой большой страстью: вкладывать несчитаные деньги в итальянские автопром и автоспорт. Здесь, на ревущих оборотистыми движками островах, это было почти предательством, на что демон, со всей очевидностью, плевал.

Он протянул Джедайту фляжку.

- За беспечный фатализм, - предложил Повелитель Иллюзий. – И за savoir vivre.

- За падение мазохистских склонностей в борьбе со здравым смыслом, - сурово поправил Нефрит, и оба засмеялись. Вино было прохладным, терпким и легким, а рыба источала многообещающий аромат.

- Как движок? – спросил Джедайт.

- А, - Нефрит только отмахнулся. – Уже ясно, что по техническому регламенту «Формулы» он не пройдет, а на серийные машины такое не повесишь. Только и остается, что взять себе… А как работа?

- По нулям. В который раз.

- Возвращаясь к теме здравого смысла: не логично ли в таком случае все бросить, а высвободившееся время посвятить радостям жизни? Результат-то не ухудшится.

- Верно.

- Так что тебе мешает?

Джедайт упер подбородок в колени и уставился в огонь. Причина была, но озвучивать ее он не хотел. Никогда, ни разу он не говорил с Нефритом о Берилл. Сомневаться в том, что Звездный лорд и без того все знает, не приходилось – и тем не менее.

Уже почти год прошел, а он так и не научился о ней говорить. Как будто слова могли украсть силу у того, с чем они и так временами боролись очень успешно. Да и о чем бы он стал рассказывать? О том, как долгие годы она и нравилась ему, и не нравилась – пока однажды не встретилась на датской ярмарке в вытертых джинсах и легкомысленных шлепанцах, ослепительно красивая и болезненно хрупкая, живая, смеющаяся… Нет такого языка, каким можно было бы передать все это.

- Да я, в общем, и радуюсь, - едва заметно улыбнувшись, ответил Повелитель Иллюзий. – Честно. С некоторых пор все, что я ни делаю – как в последний раз. Ощущение волнующее и не из приятных, но жизнь от него становится другой, и проживается как-то иначе…

Нефрит вздохнул и тоже перевел взгляд на пламя.

- Я бы хотел ответить чем-нибудь философским, - медленно произнес он. – Но только и остается, что похвалить твое чутье.

Джедайт хмыкнул.

- Ты думаешь, мне недолго осталось?

- Нам всем недолго осталось, увы, - отсветы пламени подрагивали на лице Звездного демона. – И можешь даже не заикаться о противниках, которых считаешь непомерно везучими. Твоей жизни всерьез не угрожает никто… - Нефрит запнулся, подбирая слова. - Кроме одного существа. Да и в судьбе каждого из нас неугодность Ее Величеству – ключевой момент.

Повелитель Иллюзий покачал головой.

- Ну, положим, со мной все понятно…

- Не понятно. Как раз твоя судьба ясна пока меньше всех. Но сути, это, конечно, не меняет... Терпеть не могу предупреждать о неизбежном, ты помнишь. Но тебе, по-моему, стоит знать. Вдруг ты захочешь… внести в свою жизнь какие-нибудь коррективы.

Джедайт поднял голову. Звездный лорд смотрел на него в упор, и теперь было видно, как много ночное небо уступает его глазам в густоте цвета. Разумеется, звезды знают все! Раздражение толкнулось в груди, как джинн в лампе. Черт возьми, да неужели они – далекие, безжизненные, слепые – в самом деле, могут хоть что-нибудь знать?! О нем и о ней, о ее ресницах, запястьях, щиколотках, о ее волосах с запахом воды? О ее феноменальной заносчивости и такой же феноменальной наивности, о ее несбыточной мечте и нежелании понимать очевидные вещи? О том, что нет такой цены, какой она могла бы расплатиться с ним за то, что они слишком поздно встретились, за свои глаза, полные горечи, за то, что им нечем связать друг друга, кроме испепеляющей химии нежеланных прикосновений?

- Коррективы – дело бессмысленное, - вздохнул Джедайт. Нефрит нахмурился, и его мысли в неверном свете костра можно было читать по лицу: если жизнь тебе в удовольствие, то и любовь – в удовольствие; если же ты несгибаемый, стойкий оловянный солдат, только и способный, что героически преодолевать и стоически превозмогать, то и любовь тебе – баррикада, штурмуй, сколько хватит сил. – Ты считаешь меня идиотом?

- Нет, - очень серьезно ответил Повелитель Звезд. – Идиоты в своей беде не виноваты.

Джедайт засмеялся.

- Послушай, - сказал он, - а когда ты был влюблен в последний раз?

- Я? – Нефрит посмотрел на него как-то странно. – Давно. Очень давно, не посчитать. Но если хочешь знать, что-то такое меня еще ждет. И я даже слегка беспокоюсь – кто это может быть после стольких лет затишья?..

- …Хромая и кривая шестидесятилетняя заводчица лысых кошек! – загадал Джедайт. – И когда ты будешь умирать у нее на руках из-за какой-нибудь немыслимой глупости, затеянной в порыве чувств, вспомни меня. Еще увидим, кто из нас идиот, а кто просто рядом сидел.

Нефрит усмехнулся, хлопнул его по колену и поднялся на ноги. Рыбу нужно было снимать с огня, пока не запеклась в уголья.

III

В силу природных склонностей – да и по роду деятельности тоже – Нефрит очень плохо переносил ранние подъемы. И почти так же сильно не любил торопиться. На экстренные вызовы – в особенности.

А уж спешить ни свет, ни заря на срочную встречу к самому себе домой – это вообще было нечто из разряда дурных снов.

Повелитель Звезд заглянул в гостиную: там было пусто. Ну конечно, Кунсайт расположился не где-нибудь, а непременно – в рабочем кабинете, прямо на чертежах… С тяжелым вздохом Нефрит поплелся к лестнице. Думалось очень плохо, смотрелось – еле-еле одним глазом, говорить не хотелось вообще. О, Звездный Свет, ну для чего…

- …Пятьдесят две минуты, - невозмутимо сообщил ему Кунсайт вместо приветствия.

Он сидел именно там, где должен был: за рабочим столом. На подносе перед ним безнадежно остыли две чашки кофе. Хорошо хоть, бумаги догадался не трогать, поставил поднос прямо на карты… Нефрит машинально взглянул на настенные часы. Пятьдесят две минуты. Стало быть, ждет с четырех утра.

- Чем обязан, - без выражения спросил он. Надо полагать, дело было серьезное, а это не радовало его совсем.

- Вчера ночью ты сказал Джедайту, что в самом скором времени Берилл уничтожит нас всех, - без предисловий начал Ледяной демон. Его лицо, как обычно, не отражало эмоций, но глаза на нем как будто светились нездоровым злым светом – Нефрит даже не сразу понял, что это – от залегшей вокруг них густой синевы. Он вдруг вспомнил, что Кунсайт переносит ранние подъемы еще хуже него. – За исключением самого Джедайта. Это правда?

- Откуда информация?

- А есть разница?

- Да. Хочу знать, кто так нагло перевирает мои слова.

Кунсайт чуть подался вперед и сощурил свои светящиеся глаза. Они были совершенно непроницаемыми, но Нефрит знал, что бесит его – своим опозданием, своим сонным видом, своим нежеланием отвечать на вопросы и даже кавардаком на своем столе. Это было хорошо. Не хватало ему еще в пять утра в собственном кабинете стоять по стойке «смирно».

- Юмы, - холодно ответил Кунсайт. – Кто-то краем уха слышал… естественно, не нарочно. Но теперь у них только и разговоров, что о близком финале.

- Так решенное же дело. Джедайт говорит об этом уже полгода, ты сам говоришь об этом уже полгода… Что нового-то?

- То, что об этом заговорил ты. И можешь не изображать непонимание. Так что из сказанного правда? Никто, кроме Джедайта, не имеет шансов остаться в живых?

Нефрит подошел к столу вплотную и заложил руки в задние карманы джинсов.

- Правда – что никто. Все остальное… - он вдруг запнулся, неожиданно для себя самого просыпаясь и обретая ясность мышления. – Но не думаю, чтобы тебя волновала собственная судьба, так ведь? А вот судьба твоего приемного сына – другое дело. Ты здесь за этим, верно?

- Среди прочего, - едва заметно кивнул Кунсайт. – Да.

- Тогда я ответил. Добавить нечего. Мы все погибнем, и Зойсайт – тоже.

Повисла тишина. Ледяной демон откинулся на спинку стула, что-то обдумывая.

- Я помню, ты не авгур, - медленно сказал он после минутного молчания. – И все же не могу не спросить…

- …Какова вероятность ошибки? – Повелитель Звезд кивнул. – Да, я не авгур.

- Тогда – считай! – Кунсайт решительно смахнул под стол поднос с чашками. – Считай с этого дня, прямо с этой минуты – что и когда можно сделать, чтобы прогноз не оправдался. Проверяй все мелочи! – Нефрит попытался отрицательно покачать головой, и в голос Ледяного демона ворвалась ярость. – Ему же всего двадцать лет! Если даже потребуется сдвинуть с места твои чертовы звезды!..

Нефрит прикрыл глаза.

- Если даже, - тихо сказал он. – Звезды все равно гаснут. И считать нечего, впереди – кода. Можно делать все, что угодно, и в любую минуту – итог от этого изменится в деталях, но не по сути. Где бы он ни был, он умрет.

- А если…

- Если он останется здесь, его уничтожит Берилл. Если окажется в Токио – там есть местные аборигены. Запрешь его в чулане своего дома – случайно погибнет от твоей же руки при попытке бегства. Возьмешься уничтожать всех, кто представляет для него угрозу – погибнешь сам, а он покончит с собой над твоим бренным телом. Это неминуемо.

- Хочешь сказать мне, что выхода нет?

- Его всегда нет. Выход из собственной судьбы – нечто, не имеющее отношения к реальности.

Кунсайт чертыхнулся. И надолго умолк – не верит, понял Повелитель Звезд, не верит и не хочет понимать. Что ж, отрицание – первый щит рассудка, кривой и негодный, но неизменно попадающийся под руку раньше других. Пусть думает – тут есть, над чем… Нефрит оставил Ледяного демона за столом, погасил свет и настежь открыл окно, впустив в кабинет прозрачные предрассветные сумерки. Устроиться можно было только на подоконнике, и не существовало места, более подходящего для раздумий, чем эта комната – с огромным окном и кипой старых карт на захламленном столе…

Он уже почти уснул, когда Кунсайт, выбравшись из кресла, похлопал его по плечу.

- Я пошел, - мрачно сообщил Повелитель Льда. И, помедлив, так же мрачно добавил: - Думаю, весьма безрадостно быть тобой. Что это за жизнь, которая расписана от начала и до конца, и впереди одна неизбежность, а все попытки вмешаться в ход событий заведомо провальны?

Нефрит пожал плечами.

- Расписаны точки, - сказал он. – Некоторые. Немногие. Они и неизбежны. Но жизнь – не точка и не точки, жизнь – дорога, которой ты идешь между ними, и она может быть любой, и ты можешь быть любым. Ты придешь к ним всяким путем, но есть разница – каким, а тут за тебя никто не решает. И потом… Потом будет важно не то, где переламывалась твоя судьба, а то, куда ты направлялся после излома. Трудно объяснить… но свободы в этом больше, чем в том, чтобы проживать свою жизнь как череду неуправляемых случайностей.

В бледном свете подступающего утра усмешка Кунсайта получилась кривой:

- Я бы поспорил насчет свободы. Но спорить с тобой нет смысла. Сколько времени ты нам дашь?

- Полтора месяца с того момента, как не станет Джедайта, а его не станет, может, завтра, может, через пару недель. – Ледяной демон нахмурился, и пришлось объяснять: - Его звезда коллапсирует с непредсказуемой скоростью. Рядом с ней подходит к коллапсу такой же остывший гигант, и, удерживаясь в общем гравитационном поле, они максимально затрудняют угасание друг друга. Но избежать его совсем невозможно. А как только звезда Джедайта исчезнет… казни пойдут каскадом.

IV

Он был везунчиком. Счастливцем. Баловнем судьбы. Ему везло и по большому счету, и в мелочах, везло, как никому – и от этого временами хотелось утопиться. Потому что того единственного, в чем удача отвернулась от него совсем, эта бесконечная феерия везения искупить не могла.

Он опоздал с рождением. Лет на пятьсот, если не на тысячу.

Ему было двадцать – всего двадцать, и возраст тяготил его, как проклятие. Все преломлялось через него: и удивительная, ни с чьей не сравнимая сила («Одаренный, весьма одаренный мальчик!»), и удивительная, ни с чьей не сравнимая быстрота ума («Смышлен не по годам!»), и удивительная, ни с чьей не сравнимая жестокость («Порочен, как все талантливые дети»). Все преломлялось – а он шел вперед и вверх, не тратя время на доказательства очевидного. Он лучше всех знал, чего стоит, и чужими мыслями на свой счет не интересовался ничуть. Единственный же, чье мнение имело для него ценность, казалось, понимал его правильно – вне возраста.

Казалось.

Казалось до вчерашнего дня.

Зойсайт оттолкнул тяжелые створки дверей и вошел в атриум: оживленно шептавшиеся юмы мгновенно замолкли при его появлении. Одна из них робко шагнула навстречу. Пусть встанет на пути, подумал демон. Пусть скажет, что для лорда Кунсайта мое присутствие здесь нежелательно ни сегодня, ни впредь… Он убьет ее. И остальных тоже. И если Кунсайт-сан приказал говорить это всем своим юмам, завтра юм у него уже не будет.

Он бы не удивился такому приказу. После вчерашнего он бы не удивился вообще ничему. Вчера его жизнь была кончена; возможно, стоило бы закончить с ней и в прямом смысле – приходило в голову и такое, и, наверное, не зря приходило. Но он не колебался. Жить после случившегося было весьма неприятно, но живым он мог придти сюда, укокошить юм, добиться встречи и сказать… Что сказать, он пока представлял себе с трудом, но знал, что за этим дело не станет.

Вы забыли, Кунсайт-сан: я не умею шутить. И сдаваться я тоже не умею.

…Юма не преграждала ему путь. Она распахнула перед ним внутреннюю дверь и испуганно пролепетала, что лорд Кунсайт как раз недавно вернулся.

Вернулся – от Нефрита, к которому потащился ни свет ни заря. Сплетни распространялись стремительно, и было совершенно очевидно: вот-вот всплывет какая-нибудь покрытая пылью древности история о двух героях с романтическими отношениями и последующим мордобоем. Зойсайт подавил желание сплюнуть. Хорошо зная Кунсайт-сана, он не сомневался: правдой среди этих многочисленных историй могла быть либо никакая, либо самая изощренная, и притом неизвестная никому. А что, подумал он с ноткой истерического веселья, ведь Нефриту не двадцать, и он Кунсайт-сану – далеко не приемный сын… Странно, но ему было все равно. Неважно, даже если правдивыми оказались бы все перманентно бродившие среди юм слухи и сплетни, и Кунсайт-сан в самом деле имел с Нефритом романтические отношения на каждой встречной горизонтальной плоскости, а потом бил ему морду о каждую вертикальную.

Наплевать. Но он отдал бы все на свете за то, чтобы Нефрит был Кунсайт-сану приемным ребенком, а он, Зойсайт, – не был.

Демон взбежал по лестнице. Да, за сотню-другую лет он бы тоже дал немало. Со стен смотрели портреты – свидетели самых удачных операций былых времен. Кунсайт-сан – полуголый, загорелый до черноты, волосы перевязаны, в руке – обрывок каната. Сэр Френсис Дрейк. Интересно, Джедайт рисовал его с натуры? Злополучный Нефрит – вполоборота на фоне темнеющего неба, затянутого дымом. Лидер национального движения за воссоединение земель Италии. Небрежно выполненный автопортрет мастера: лихорадочный румянец, кудри встрепаны ветром, один глаз под повязкой, другой – сверлит насквозь, за спиной – грязные паруса британского флагмана. Адмирал Нельсон. Конечно, все они много повидали и порядочно наследили в человеческой истории… В нем говорила не зависть: он не был тщеславен в силу полного безразличия к чужим мнениям о себе. Но если бы, Тьма возьми, не его вопиющая молодость – сколько всего могло бы сложиться иначе.

А пока все складывалось так, как складывалось. Зойсайт бегом преодолел последний коридор и остановился перед дубовой дверью, собираясь с мыслями. Время было как нельзя более подходящее – после ежедневной тренировки Кунсайт-сан как раз должен был просматривать сводки. Начать нужно с чего-то абсолютно нейтрального, но достаточно существенного, чтобы объяснить появление здесь после вчерашнего. «Кунсайт-сан, у меня возникла одна идея насчет Лунного Кристалла!» В самый раз. Зойсайт похлопал по нагрудному карману кителя: идеи не было, зато были блокнот и ручка. «Я сейчас вкратце набросаю. Вы позволите?» Лишь бы только начать, а мысль придет. Но еще раньше Кунсайт-сан ответит да, или нет, или еще что-нибудь, а он должен будет перебить – не слишком непочтительно, но очень твердо. Он скажет, что сожалеет о случившемся. Что Учитель прав и что он, Зойсайт, конечно, не должен. Что все нужно оставить так, как есть, и никогда больше к этому не возвращаться.

Это будет развесистая и наглая ложь – ну а какой еще, черт возьми, должна быть ложь? Если лгать робко и осторожно, то зачем вообще это делать? И Кунсайт-сан поверит, потому что очень хочет поверить, а он будет весьма и весьма убедителен – потому что вернуть их отношения к исходной точке есть его главная и основная задача.

Лучшего плацдарма для второй попытки ему не найти никогда.

Демон отдышался и решительно стукнул по двери костяшками пальцев. Ответа не было; вероятно, Кунсайт-сан не ждал гостей и отпустил всех юм. Тем лучше. Поколебавшись пару мгновений, Зойсайт шагнул внутрь.

…Катана валялась на полу без ножен – он едва об нее не споткнулся. Тут же валялись и сводки. Рабочий стол был перевернут, окно открыто; из стены напротив торчал бумеранг.

Кунсайт-сан спал на декоративном диванчике в углу – в домашнем халате, в немыслимой позе: полусидя, полулежа, неудобно опершись на локоть и уронив голову на грудь. Длинные пряди волос, в беспорядке рассыпавшиеся по плечам и закрывавшие лицо, были влажными. Болен? Ранен? Было не похоже, но другим разумным объяснениям увиденное не поддавалось.

Зойсайт бесшумно поднял перевернутый стул и сел рядом. Блестящий план оказался нежизнеспособен – да и тьма с ним. Наверное, теперь лучше всего было бы просто уйти, но уйти демон не мог. Грудь Кунсайт-сана вздымалась глубокими, редкими вдохами, халат был запахнут неважно, по коже текли капли воды.

Довольно долго Зойсайт сидел, не двигаясь. А потом медленно поднял руку и, поддавшись искушению, коротким, легким движением пальцев отбросил в сторону волосы, падавшие Учителю на лицо. Точнее, попытался отбросить. Это было всего лишь мгновение – но Кунсайт все равно успел поймать его запястье.

Глаза Ледяного демона были сонными и больными, он явно не сразу понял, где проснулся и кто перед ним. В голове стремительно понеслись мысли: о наглой лжи и исходной точке, о том, что самое время сказать что-нибудь нейтральное, и о том, что в упор смотреть в глаза тому, кому собираешься лгать – затея не из лучших. Но Зойсайт молчал. Кунсайт-сан вглядывался в его лицо так, как будто впервые увидел; сердце колотилось где-то в горле; было очень вероятно, что вот этим, прямо здесь и сейчас, все закончится навсегда.

А если и так… Кунсайт-сан все еще сжимал его руку, но дотянуться было нетрудно. Зойсайт перестал дышать и осторожно разогнул пальцы, коснувшись невесомых, как дым, прядей. Чуть подождал и неторопливо отвел их в сторону. Сердце остановилось совсем. Захотелось зажмуриться. Что же, если это финал, то хотя бы такой...

Ветер, ворвавшийся в окно, зашелестел сводками. Кунсайт-сан закрыл глаза, медленно поднес его руку к лицу и прижался щекой к ладони.