Bishoujo Senshi Sailormoon is the property of Naoko Takeuchi, Kodanshi Comics, and Toei Animation.
Бог Чебурашка
Причуды богов
* * *
Масато Санджойн Англию не любил, бывал в Англии редко, и дел с англичанами и происходящими из Англии предметами предпочитал не иметь. А, да, ещё он в Англии ни разу не перерождался, чему был очень рад, потому как свято верил, что дождь и туман, и английское небо – небо его кошмаров, на котором из-за туч и смога ночью не зажигаются звёзды – всё это способно убить его до Зова, в результате чего он перейдёт на совсем иные, крайне неудобные круги рождения, привычные для людей, но прямо-таки убогие по его, демона, мерам.
И если в Лондоне он изредка, но бывал, и даже имел там какое-никакое, а всё-таки жилище, то в Бирмингем не собирался ни в этой жизни, ни в следующих, и тот факт, что Зойсайт обнаружился именно там, звёздного демона не слишком обрадовал, каковую нерадость он и поспешил добавить в свой длинный список претензий к Повелителю Ветра.
В общем, открыл он таки портал в Бирмингем, но не прямо в объятья Зойсайта, а чуть дальше, потому что докричаться до любимого друга не смог – Зой отгородил сознание глухой жёсткой завесой, и теперь было страсть как интересно, чем это он там занимается.
...Когда через два часа Масато Санджойн, он же Нефрит, будет куклой валяться на полу обсерватории своего токийского особняка, он помянет недобрым словом своё нездоровое любопытство, впервые за все воплощения признав, что частная зоева жизнь – это именно частная зоева жизнь, и лезть в неё с собственными расследованиями не стоит. Но Нефрит признaет это исключительно под давлением целой бездны боли, и когда боль эта поутихнет, то поклянётся не спускать ни глаз, ни Звёзд с похождений рыжей мерзости, которая посмела утаить от него такое... И от Звёздного Света на рыжую макушку Зойсайт спасётся только благодаря всё той же нефовой боли, которая будет странным образом возвращаться и накатывать каждый раз, как звёздный демон соберётся встать или даже пошевелиться – и только одно его движение эта боль будет приветствовать – слёзы, текущие из глаз, и только из уважения к ним она будет тише и тише мучить демона...
Но всё это потом, а пока что день у Нефрита выдался паршивый, и это он уже понял, вот только до визита в Бирмингем он не знал, как широки и необозримы границы этой паршивости.
Портал выплюнул его на людной улице, явно не на окраине города, так что пришлось швырнуть отводом глаз в любопытных смертных – пригодилась джедова наука – и Нефрит пошёл по тротуару, приближаясь к площади, и к Зойсайту, который на этой площади ощущался. Как рыжая бездарь его не заметила – было не совсем понятно, но, скорее всего, подействовала завеса, не только укрывшая зоево сознание, но и неизбежно понизившая чуткость к миру. И когда Нефрит вышел на площадь и завертел головой, пытаясь уже глазами нащупать знакомое лицо, он увидел только огненный затылок, склонённый над чем-то или кем-то, излучающий явную занятость, увидел несколько совершенно серых прохожих между собой и этим затылком, и – совсем краем глаза – увидел голубя, почему-то одного-единственного, но, наверно, нужно было просто обернуться, чтобы заметить остальных. Нефрит так и не высмотрел всю стаю, потому как оборачиваться забыл, когда через пару шагов в направлении рыжего увидел, над чем, точнее, над кем он склонился, внимательно вслушиваясь в слова, серьёзно разбирая негромкую речь среди уличных шумов...
Нефрит никогда прежде не знал, что испытывает горячо любимая им звезда, взрываясь сверхновой, и почему-то думал, что восторг и счастье, но в тот момент раз и на все жизни понял – скорее, боль, потому как сотня сверхновых рванула у него в голове ближе к затылку, грозя разнести череп в щепки и отправить на перерождение. Нефрит понял, что сознание улетучивается, и если он не схватится за что-нибудь – да хоть за чьё-то плечо – то упадёт прямо на булыжники. Но ничьего плеча рядом не было, и демону пришлось управиться своими силами, и таки не упасть, а просто смотреть на обернувшегося Зойсайта, не желая переводить глаза на другого, которого увидел лишь мельком – и то чуть не до обморока...
Который сидит в инвалидной коляске...
Который продолжает что-то говорить застывшему Зою...
Который, наверно, Джедайт, но явно ещё человек...
И пускай Нефрит ошибся, недоглядел, не уловил, и чёрный провал в его ауре – мираж...
И мысленно проложив курс прямо на Зоя, не отрывая глаз от рыжей чёлки, Нефрит побрёл, взрезая пиджаком воздух, к огненному демону, и человеку, которого, с надеждой на ошибку, хотел разглядеть получше...
Разглядел и понял, что не ошибся, но сознания терять уже не стал, а от Зоя, мгновенно скинувшего завесу, отгородился своей, но закрыв мысли, не прикрыл глаза, и взгляд его обещал сделать из Зойсайта очень некрасивый труп – совсем некрасивый, такой, что даже Кунсайт не найдёт в нём нечего привлекательного...
А потом стало без толку прятаться за злостью на Зоя, и его затопил шок...
...Когда Антуан Эмабль, решивший прогуляться по городу с Джереми Дж. Джиджуном, увидел на площади шагающего к ним Масато Санджойна, он понял, что жизнь его с этого момента стала много печальнее, чем была. Он сорвал завесу со своих мыслей, сорвал быстро и некачественно, не считаясь с болью в голове и судорогой, которая схватила челюсть, и крикнул Нефриту не подходить, быть в стороне, отойти от него и от собственного ужаса... Но Повелитель Звёзд был закрыт от его мыслей надёжней, чем нерождённый ещё демон закрыт завесой матери в её утробе – ничего не услышал, отгрызая от Зойсайта по кусочку оскаленными глазами. Остановился и будто даже очнулся он, только подойдя вплотную к Зою и получив вроде как дружеский тычок в рёбра.
– Салют, Масато!
А единственный в этой компании человек, из скорбного уюта инвалидного кресла смущённо смотрел на новое лицо, которое явно знакомо Антуану, но совсем не знакомо ему, и недоумевал, откуда у Антуана друзья в Бирмингеме, он же говорил, что никого... И Джереми было неудобно, и он разглядывал этого чем-то недовольного мужчину очень стеснённо и неприязненно, как и всякого нового человека в своём личном пространстве последние пять лет. Тем более, если этот новый человек дышал полнотой жизни, но был до такой степени зол, что едва выдохнул в ответ Антуану, пару секунд немой ярости спустя:
– Салют... Антуан.
После чего стал изумительно спокоен – хотелось верить, что не только внешне. Потом снизошёл до Джереми, склонил голову и приветливо заулыбался, настолько широко и действительно обаятельно, что Джереми не заметил спрятанный голодный взгляд, улыбнувшись в ответ, и даже не своей обычной гримасой, а почти улыбкой.
Антуан быстро оправился от неожиданной встречи и уже расспрашивал этого... Масато о жизни, интересуясь делами и здоровьем, что любопытно – совершенно в той же болтливой манере, которую Джереми отметил в первую их встречу, и которая бесследно исчезла потом.
– ...встречаю тебя, да ещё явно не в настроении, я думал, ты разрежешь меня на куски глазами и только потом поздороваешься.
Спокойный и вежливый, Масато небрежно тряс шикарными волосами и мягко журил:
– Я же в Англии как по праздникам, не чаще, ты мог бы и сказать, что собираешься в Бирмингем, я вечность тебя не видел. Обидно...
– Ты не поверишь, я рванул сюда совершенно внезапно, и всего на пару часов, а живу уже почти неделю, а вот, кстати, и причина – знакомься, Джереми Дж. Джиджун, гений эзотерического воззрения, чья первая книга привезла меня сюда, а проект второй не пускает в Париж... Масато Санджойн, Джереми, и верь его имени, а не внешности – житель Токио не в первом колене.
Джереми кивнул, и удивлённо прошёлся глазами по протянутой руке, не сразу сообразив, что её надо пожать. "Совсем дичаю" – расстроила мысль. Но руку в итоге принял, и даже запрокинул голову, детальнее разглядывая нового знакомого, и совершенно случайно натыкаясь на взгляд синих-синих глаз, уже, наверно, минуты две, как безмятежных, только вот с серебряными, а не чёрными зрачками. Но заметить это Джереми помешало общее ошеломляющее впечатление от мягкого прищура, затенённого чёлкой, и синей бездонности очень ценного камня – когда он ещё не вынут из породы, не сверкает гранями, а кажется крупицей космоса в руках рудокопа. И потом, вспоминая тот момент, Джереми признал, что – вот оно, лекарство от нелюдимости и замкнутости, в которые он был погружён пять лет – такие глаза на человеческом лице, какие ожидаешь встретить только в лике бога, и взгляд этих глаз, распахивающий твою душу, с ощущением распахнутой шубы на жутком морозе, после чего непременно заболеешь – доверием.
И руки и взгляды уже были расцеплены, и всех спасал Антуан, который, как оказалось, очень даже умеет говорить о погоде, раз так долго и красочно нахваливает беспримерно солнечную для Англии весну, а Масато, кажется, всё ещё смотрел на него, хоть Джереми давно утопил глаза в плед. Но вот умница Антуан сдвинул с места коляску, продолжая прогулку, и Масато пристроился рядом, шагая в такт, и ходьба растрясла понемногу неожиданно сильные впечатления.
– Между прочим, Джереми, зря ты пропускаешь наш разговор мимо ушей – а ты пропускаешь, я же вижу – Масато очень увлечён астрологией, причём я не сказал бы по его опыту и знаниям, что это только хобби...
Антуан не просто из вежливости, а явно обеспокоенный угрюмостью Джереми, втянул его в разговор. И Джереми покорно вставил несколько фраз, а потом ответил на пару вопросов – всё по делу, конечно, а потом Масато как-то совершенно естественно потянул носом воздух и поразился отсутствию тумана, и очень логично перевёл разговор от эзотерики к миру реальному и земному, и рассказал, почему не любит Англию, и вспомнил Токио, где ему тоже не сладко, он ведь совсем не японец по характеру, а потом... потом всё дальше и дальше, и болтливый Антуан стих, и очень приятно журчал над ухом голос Масато, японский акцент которого был ещё призрачнее, чем французский Антуана, и Джереми даже рискнул сделать ему комплимент, а потом неожиданно начал говорить, и отвечать на вопросы, и привычка экономить слова совершенно потерялась в желании столько всего рассказать, и не кому-нибудь, а именно Масато, раз уж именно он, обаятельный и улыбчивый, попался сегодня в собеседники... Желание слушать, разбуженное Антуаном несколько дней назад, сегодня логично дополнилось желанием сказать самому, и Джереми нынешний начал плавно тонуть в Джереми образца пятилетней давности.
– ...она совершенно невозможное существо. Но в состоянии договориться с кем угодно – особенно с солидными и пожилыми особями мужеского полу, которые никак не идут на контакт со мной, наверное, видя во мне изобилие того, что ушло от них лет двадцать назад.
– Не ври об её профессиональных качествах. Хватит выгораживать симпатичных секретарш, бабник.
– Антуан, я не верю, что он врёт. Думаю, бизнесмен и бабник в одном лице как раз и способен найти в толпе идеал секретарши – симпатичную, но с мозгами. А кофе она варит хороший?
– Чистую отраву.
– Тогда я перехвалил и её, и тебя...
И когда они свернули к дому Джереми, откуда его днём пинками и молитвами выгонял Антуан, приглашение как-нибудь заглянуть к нему в гости вырвалось собственной волей, ничего общего не имеющей с осторожным в знакомствах Джереми. И совершенно естественным образом Масато припомнил, что как раз завтра ничем не занят в Бирмингеме, а в Токио лететь ещё не срок, после чего пообещал с утра заскочить, и ушёл. И когда всё такой же тихий Антуан доставил его в квартиру, передав с рук на руки Грете, Джереми, ещё весь в весне и свободе, не заметил ни спешного прощания, ни отрешённого лица рыжего, и отпустил его с миром, куда бы тот ни торопился.
Потом закопошилась совесть, и он совсем было решил позвонить сестре, но телефон был у окна, и оказавшийся возле него Джереми замер в лавине закатного солнца, желая кроме весеннего света чуять ещё и весенний запах. Голос Джулии проиграл в борьбе с весной, и до телефона Джереми так и не дотянулся, а вошедшая Грета спровоцировала вопрос:
– Грета, а ты уже открывала сегодня окно?
Джереми подозревал, что не любит гретына северная душа праздные вопросы, поэтому, когда она честно отчиталась: "Нет", он добавил:
– Так открой...
* * *
Это был не Бирмингем, а Токио, и воздух здесь был другой – даже в гараже воздух был отчётливо японский, хоть и есть мнение, что во всех гаражах мира он одинаков: с машинным маслом и бензином пополам. И японский воздух, которым он желал и любил дышать – настолько, что селился в Японии в каждом рождении, где бы ни жил до этого, – так вот, этот воздух помогал спокойнее переносить боль, чего не скажешь о его английском брате, сырость которого была далеко не убита единственной тёплой весной. А прилёг подышать этим воздухом он как раз в гараже, на куске брезента, по соседству с паяльником и колонной из шести покрышек. В гараж звёздный демон приполз сразу после того, как сумел нормально двигаться, то есть часа полтора назад, потому что до этого было больно шевельнуть и ногтем, и волосом – не говоря о живом теле. Его звери были все в сборе, и все рядом, и это давало комфорт – телу давало, потому как душе радостнее не становилось. И глаза смотрели вовсе не на ясную эмаль изящных кузовов любимцев, а просто в потолок, которого даже не видели, и не потому, что он таял в полумраке, а потому, что взгляд упорно натыкался на сияющие точки – крупнее и мельче – только этому взгляду и доступные на копчёном гаражном потолке.
Когда Нефриту было плохо, звёзды стояли перед глазами и без призыва Стихии, и Зой, однажды прознавший это дело, объявил такое событие банальной галлюцинацией. Глюком то есть, пришедшим по нефритову душу от изобилия вина. Нефрит не спорил – ему было плевать. Потому как глюк немного спасал, а это – главное.
Ушат ужаса, опрокинутый на Повелителя Звёзд щедрой рукой кормилицы-Судьбы, тихонько пустел, освобождая в голове место для мыслей, и Нефрит начал думать, и как никогда безрадостны были его думы. Желание двигаться, действовать, лететь, и что бы обязательно ветер рвал в клочья морду, и много-много адреналина и скорости было в вязкой зелёной крови, – это желание накатило некстати, когда он ещё валялся в обсерватории, не в состоянии подняться, и к началу раздумий прошло, и мыслям приходилось протекать не на трассе, а на брезенте, отчего текли они вяло, спотыкаясь о паяльник и покрышки.
И первой мыслью был вопрос – а кто виноват? Звёздный демон любил, что бы в ситуации обязательно был виноватый, на которого можно жутко оскалиться, и поставить его к стенке, и хорошенько сорваться, и всемерно принести его в жертву своей ярости и – успокоиться. Виноватые были, и это была Богиня, придумавшая ненадёжный и путаный способ воскрешать своих демонов, и ещё это была Королева, только этот способ у Богини и урвавшая, но давно ушедшая в Небытие, и Судьба, которая тоже виновата, но винить её Нефрит не умел, потому что знал – Она Сказала так, как Сказала, и всё. И добраться до шеи первой, второй или третьей он не мог, а значит гнев придётся не выплеснуть, а погасить – самый неприятный способ с ним управиться. Можно, конечно, отыскать Зойсайта и быстренько сделать в чём-нибудь виноватым его, но в масштабах проблемы о мелком Зое вспоминалось с трудом.
А после мыслей о вине и невине всяких там высших сил в голову свалилась мысль о том, что Джедайта скоро не будет, потому как есть Зов, Храм, Испытание и парализованные ноги. Так вот, четвёртое плохо сочетается с первыми тремя. И после этой свалившейся мысли захотелось вскрыть себе грудную клетку и вытащить – нет, не сердце, какое там сердце! – а душу, и броситься к тому, кто не побрезгует её купить, и попросить взамен об одном – чтобы всё стало не так, чтобы всё стало по-старому, пожалуйста. Но душа была заложена Металлии и выкуплена Стихией, и вообще, в разное время сильно потрёпана и попользована, и избита, и полусожжена, – так что какая тебе продажа, её даже вытащить не получится – не за что ухватить...
А потом боль померкла, и вместе с нею померкли глюки-звёзды, и пришла мука, потому что в гараж на инвалидном кресле въехала тень Джереми Дж. Джиджуна, а Нефрит почти надеялся, что она сюда не доберётся. И пришло непонимание, как с его близким существом – самым-самым близким! – могло случиться такое кошмарное, ведь с кем-то – может, с рыжим Зоем – может, с ним, Нефритом – может, но как может с Джедди, который самый главный в мире, который был всегда и останется навсегда – ведь без него нельзя быть миру...
И наверно, полная невозможность такого кошмара и вытащила откуда-то мысль – я всё изменю. Уверенность в своей способности всё спасти и переделать, не знамо как, но совершенно точно – и уверенность эта не была ни глупой, ни детской, потому что была необъятной. Потому что не было причины крестить дела как безнадёжные – ведь не было, да? Нефрит всерьёз хотел найти выход: совершенно чётко понимая, что его нет – всё равно верил, что есть. И знал, что эта ночь найдёт его на крыше, и приласкает, не то как щенка, не то как султана, а потом покажет ему Звёзды, и они подскажут как быть – никуда не денутся, подскажут...
"И ты, невезучий мой демон, будешь жить всё таким же невезучим, и всё таким же моим, и всё таким же демоном... И никуда я тебя не пущу, и пускай Судьба собирает тебя на смерть, как Грета на прогулку... Никуда я тебя не пущу, Джедди...
Хотя не спорю, я же каким-то боком действительно фаталист... И если бы ты ушёл, Джедди, – не важно как, может, в Небытие, может, на человеческий цикл рождений... В общем, если бы тебя, того и такого тебя, как я помню, как я знаю... мыслю, люблю... – если бы такого тебя вдруг не стало, совсем не стало, и я понял бы это как один из Четвёрки, и об этом крикнули бы Звёзды, и подплыли ближе, чтобы разделить боль... Если бы всё случилось так, я склонил бы голову, и горевал бы, за тобой горевал бы, Джедди, чтобы потом подняться и стараться жить, и пытаться не уйти следом. Если бы я взглянул однажды в небо, а оттуда улыбнулся бы ты – уже ушедший в звёздную пыль, но пославший мне эту самую улыбку – привет навсегда... Я бы перенёс, я не вру. Я бы уныло смирился, и сказал бы себе и всем, что так рассудила Судьба. И жил бы без тебя, любовь моя.
Но как тогда случилось, что я встретил тебя, увидел, узнал о твоём скором конце? Как произошло, что Судьба заставила меня испытать ужас твоего последнего ухода тогда, когда ты только-только собрался в путь? Зачем сделала меня зрителем... угасания, заставила считать дни? Никогда Судьба, слуга моя и владычица, Джедди, и можешь ухмыляться, слушая имена, которые я ей даю, – никогда она не опрокидывала на меня лишнюю, ненужную боль – щадя без просьбы о пощаде. И раз она толкнула меня к тебе тогда, когда сумасшедший или гений ещё способен тебя спасти – то это знак от неё, что надо действовать, её подсказка, что как раз надо бороться – с нею, с Судьбой бороться, за тебя бороться... за себя бороться...
Я же совсем не для красоты и полноты титула Повелитель ещё и Судеб, совсем не потому, что моей спеси Звёзд не хватает, как сказал когда-то Зой. А очень даже потому, Джедди, что слышать Судьбу, понимать её повороты и безошибочно распознавать подарки, удивляя непосвящённых везением, знать, когда нужно засучить рукава и строить будущее самому, под радостным взглядом Судьбы, а когда стоит покориться Её воле – всё это и есть та единственная форма Повелевания Ею, которая может быть..."
* * *
Он думал, что это легко – управлять инвалидной коляской. И когда Грета беспрекословно отошла от спинки злополучного кресла, он не увидел на её лице насмешки, совсем не увидел, потому что её там не было – но он не знал ещё, что гретыно лицо – чёрная дыра для эмоций. И подумал, что раз фрекен так спокойно доверяет ему это дело, без улыбки, с которой люди в чём-то опытные смотрят на новичков – стало быть, ничего сложного в этом самом деле нет, и он справится. Везти человека в инвалидном кресле? Да легко!
А когда он затормозил на первом же повороте, не представляя, как эта коляска разворачивается, и попытался потихоньку и плавно завернуть, и понял, что в поворот не вписывается... когда он откатил кресло метра на четыре назад и попробовал завернуть раньше, и наткнулся колесом на бордюр... когда Джереми, немилосердно трясясь и подпрыгивая в коляске, которая была такой уютной в тощих гретыных руках, зашипел что-то с такой злостью, что казалось, он говорит на другом языке... Собственно, тогда-то Нефрит и понял, что коляска существенно отличается от автомобиля – без двигателя она, да и руля у ней нету – и открытие это загнало его в чёрное уныние, и вообще, если хотите знать, первый раз за Металлия помнит сколько жизней, нахальный звёздный демон почувствовал... неловкость.
В этом было мало удивительного. Одно существо на весь мир, которое умело заставить Повелителя Звёзд чувствовать себя не в своей тарелке, сидело сейчас в этой самой коляске, которую двигали по дорожке с такими страданиями, и, кажется, всё ещё шипело, и Нефрит удивился этой поразительной способности смутить его – наглого звёздного демона! – смутить, даже ничего не вспомнив, даже будучи смертным, даже не вылезая из инвалидного кресла. Джедайт, шкатулка секретов, ты делаешь...
– ...подними! Смести вес назад и разверни на месте, слышишь?! – Джереми обернулся, едва не уткнувшись носом Нефриту в живот, потом запрокинул голову, надеясь поймать взгляд, и увидев над собой чуть отрешённое лицо, зашипел снова. – Ты меня слушаешь, а? Я здесь, собственно, рекомендации даю, а ты...
– Ась? – Нефрит вывалился из воспоминаний к инвалидному креслу и шипящему Джереми, – да-да, сместить, значит, вес...
Поворот осилили.
– Не сердись, я ж не Грета...
– Ж-ж-жалко.
– И не Антуан – у него почти неделя практики... – "и левитировать это твоё кресло незаметно для тебя он уже выучился, а я – ещё нет".
Джереми заметно скуксился, но шипеть перестал.
Так и пошли они гулять, к вящему удовольствию Греты, которой, наверно, хотелось махать им платочком с крыльца, а может и нет – по ней не особо было понятно.
Дорожка вела от порога к парку, где сливалась с широким тротуаром, по которому можно было идти около часа – хорошо идти, в тени и аромате весеннего цвета, потому что деревья в парке цвели все, как на подбор, и только вишни среди них не было, как заметил Джереми пару дней назад, после года прогулок по этому месту – впрочем, вишня ведь уже отцвела, и только Антуан почему-то до сих пор пах ею...
– О чём мечтаешь? Или дуешься до сих пор? Но я ведь уже нормально везу...
– Да не дуюсь я... А думаю. Антуана вспомнил.
– А-а-а, рыжего...
Вот в чём проблема такой беседы – не видно лиц, а то Джереми мгновенно схватил бы раздражение и даже злость на нефритовой физиономии.
– Вспоминать его приятно, верю. По крайней мере, много приятнее, чем снова видеть... – ляпнул то, что сказал бы о Зое Джедайту, и тут же больно зажал язык зубами, чувствуя, догадываясь, что Джереми сейчас хмурится.
– Вы что, не ладите? А вроде бы друзья... – нет, просто интересуется.
– Конечно, друзья. Знаешь, есть такое отношение к человеку – заклятый друг. И грызёшься с ним, и лаешься без меры, и всем он тебя раздражает, и вообще он как бы враг...
– ...но без него скучно, да?
– Ага.
Рассказывать Джедайту – нажившему мигрени от их перепалок, а потом научившемуся раскрывать книгу и читать рядышком, игнорируя их крики и нервы, – рассказывать ему тонкости своих с Зоем отношений – это было как объяснять богам, что они творили миры. Так же неловко и неуклюже...
На следующем повороте Нефрит левитировал кресло миллиметра на два вверх и спокойно развернул, чуть накренив его назад – для пущей убедительности. Заработал похвалу.
А потом они молчали, и мягко и бережно катил кресло тихо шагающий Масато, и Джереми ещё раз за последние дни обнаружил вокруг себя весну, и обнаружил потому, что в любой момент было кому об этом сказать "Смотри-ка, весна!", и этот кто-то не промолчал бы с деревянным лицом, а так же глупо и довольно ответил бы "Ага, весна!" И можно было даже не говорить, а достаточно – знать...
Джереми было совершенно непонятно, и он ещё вчера посчитал это необъяснимым в принципе, и смирился со своим непониманием – почему в его жизни вдруг вспыхнули люди, хотя человечество, казалось бы, прочно о нём забыло за последние пять лет? И почему эти вспыхнувшие – подумать только, их было сразу двое! – оказались оба сильными и очень обаятельными, заставляющими чувствовать себя с ними вольно, и дышать в их компании глубже, и аккуратно и неспешно, как Антуан, а потом быстро и срочно, как Масато, сделали из Джереми кого-то совсем не такого, каким он был до них... Вернее, каким он стал когда-то – и был до них...
К числу непонятностей прибавлялись и глаза Масато, о которых Джереми припомнил-таки, что они точно были с серебряными зрачками, и даже хотел спросить, откуда такое чудо, но сегодня вгляделся и не поверил – обычные зрачки, сегодняшние чёрные точки, разве что во вчерашней синеве, только уже не искусственно безмятежной, а самой настоящей ласковой.
И когда в ответ на тщание правильно произнести его имя Масато нетерпеливо крутанул головой, сметя с привычного места свою гриву, и ещё раз протянул руку, и заново представился "Макс", то Джереми, который вообще-то суховат и официозен, без колебаний вложил пальцы в его ладонь и ответил "Джей". И когда Масато, вернее, уже Макс, отказался от чая, и сообщил, что в квартире не задержится, то Джереми, теперь Джей, почти успел разочароваться и обидеться, но совершенно внезапно услышал, как Макс объявляет Грете, что они-де идут пройтись, потому как весна и нечего сидеть дома. И огорошенный вплоть до немоты этим нахальством, Джей очнулся только на пороге дома, но желания одёрнуть нового – друга? – знакомого так и не появилось.
– Послушай, бизнесмен, а, бизнесмен? Как-то ты не слишком занят для делового человека...
– То есть как это, не слишком занят?! Пашу, значит, день и ночь, а мне – "не занят"!
– И где же ты пашешь? Разгар рабочего дня, а ты халтуришь у меня сиделкой... – Джереми совершил подвиг, добровольно пошутив о своём... состоянии. Почему-то логичным казалось, что с Масато такой подвиг совершить будет легче всего, и надо же, в конце концов, когда-то начать относиться к привычной – за пять лет-то, конечно, привычной – ситуации несерьёзно.
– Какой рабочий день?! У меня отпуск, вот, и вообще – празднование нетипичной английской весны. Затяжное празднование, по случаю хронической усталости на работе. Я же трудоголик.
– Трудоголик, значит... То-то я смотрю, у тебя ни одного звонка, а по идее – телефон дымиться должен.
– Как в рекламе?
– Если есть такая реклама. Я не видел.
– Ну, в общем, он и дымился. А потом я его пожалел и отключил. И почётно оставил дома. Пускай у него тоже будет отпуск и празднование.
Празднование весны, видимо, было не только у Масато, поскольку Джереми отчаянно не хотелось домой, но дело было к полудню, и пора было поворачивать.
– Ты сейчас сдаёшь экзамен, – предупредил он Нефрита. – На права. Если с первой попытки развернёшь меня на сто восемьдесят градусов, считай, сдал. Приступай.
– Нет, ну не запросы у тебя, нет? Три часа – это не три месяца автошколы! – демон заговаривал Джереми зубы, чтобы не так очевидно было плавное движение коляски вокруг своей оси. Джереми вцепился в поручни, готовый к штормовой качке, и был сражён наповал внезапным ощущением плавного полёта.
– Экзамен сдал, – удивлённо выдохнул он, ещё не отойдя от красивого виража. Масато громко и довольно хихикнул.
Грета открыла двери, и Нефриту опять показалось, что он попал в дом могильщика, и двери открывает его дочь – существо, каждый день глядящее на трупы. Гроб тоже присутствовал – это самое замечательное кресло, а трупом, наверно, стоило считать Джереми. Почти так оно и было – по крайней мере, в его присутствии звёздный демон тщательно следил за зрением, стараясь воспринимать только самый примитивный спектр – видеть изуродованную ауру Джереми он не хотел. Пускай катается в коляске и живёт с сиделкой – Нефрит всё равно не сознавал в нем калеку, а вот когда видел то самое мёртвое пятно – мгновенно проникался ситуацией и становился берсерком, мечтающим искусать Судьбу.
Пообещав зайти с утра, Масато Санджойн быстренько смылся в лифт, соображая, чем займёт Джереми завтра, потому как прогулка по парку – замечательное занятие, но широкой душе хотелось широких просторов. Завтрашнюю программу он сообразил ещё до того, как сомкнулись двери лифта, и только одно его смущало – он не помнил, жив ли его кабриолет, а если жив, то его, во имя великих целей, видимо, придётся изуродовать – дочиста и, скорее всего, невосстановимо удалив заднее сиденье, на место которого как раз поместится коляска Джереми. Раз уж кто-то до сих пор не удосужился купить пикап... Хорошо хоть, трёпаный кабриолет и близко не был ровня трепетно обожаемой красной "Феррари", или золотистому "Астон Мартину", который единственный умел составить ей конкуренцию, но от этого было ещё жальче...
А Джереми устроился в кабинете, в ожидании обеда, и вроде бы с книгой, которую он в кои то веки обидел, не прочитав ни страницы. На кухне Грета твёрдо и размеренно стучала ножом по доске, шинкуя скользкую и вёрткую морскую капусту, которую она ненавидела резать, а Джереми ненавидел есть, зато Джулия считала её очень полезной и следила, чтобы гадостная водоросль не сходила у брата со стола. И приходилось каким-то образом подчиняться, и резать её крошечными кусочками, чтобы смешать с тёртым яйцом и луком, и проглотить под майонезом этот салат. И японец Масато, придя в ужас от такого свинства, сбежал, не дожив до извращённого обеда, а Джереми не сказал, да и подумал-то с испугом, что съел бы десять фунтов этой дряни в чистом виде – если бы Масато остался.
Грета застучала ножом нервно и часто, сбиваясь временами с ритма – наверно, режет лук, и он щиплет ей глаза.
* * *
У Нефрита было замечательное настроение демона, у которого есть два десятка жизненно важных вопросов – и ни одного ответа. Действительно, ни одного, ибо все вопросы касались его самого или близких ему существ, а в таких делах Звёзды были не советчики – говорили тихо и мало, и очень неохотно, и знал он это уже давно, но всё равно на них злился, и теперь, вместо того, чтобы сидеть на крыше, дулся на них в своём кабинете.
Нет, это надо уметь – петь сто песен в ночь, если предмет разговора – враги звёздного демона, и блюсти мёртвую тишину, когда он спрашивает о друге... любовнике... Джедди.
Но само по себе наличие вопросов уже радовало – потому как вопросы появлялись далеко не с потолка, а по мере прояснения его, Нефрита, Плана. План был действительно с большой буквы – незнамо почему – то ли так явно попахивал безумием, то ли был действительно гениален, то ли просто утопичен – этого Нефрит ещё в толк не взял.
В любом случае, он счастливо щупал его на пригодность и любовался им – единственной надеждой на возвращение любимого демона – и знал, что сегодня светила могут отмалчиваться сколько пожелают, а вот через пару дней – в новолуние – не смогут совсем уж ничего не сказать. Наверно, только оборотни любили Луну меньше четырёх демонов, прошедших две Лунные кампании. Но у Нефрита к нелепому спутнику Земли были и свои претензии – лунный свет сильно фонил, мешая действительно серьёзно потолковать с упрямыми Звёздами.
Но как там оно ни было, а План – ясный или не совсем – был придуман, и только больное воображение назвало бы эту затею планом, но от подобных мыслей звёздный демон упорно отмахивался, надеясь... да ни на что не надеясь, а просто зная – по-другому он не может.
План, как и всё в жизни Четвёрки – как и сама их жизнь, раз за разом, от рождения к рождению – начинался и заканчивался Храмом. И как раз о Храме был первый десяток вопросов, которые терзали Нефрита. Ему было страшно любопытно – и любопытство было не праздное, а совершенно дельное – что именно Храм делает с демоном во время Испытания: устанавливает связь со Стихией, даруя силу и магию, которая меняет тело, – или только возвращает память, после чего Повелитель сам зовёт свою Стихию – благо, уже помнит, как это делается? Вопрос был очень принципиален – если прав первый вариант, то, получается, Храм – звено, соединяющее их со Стихиями, через которое течёт сила, и, если он когда-то рухнет, а к этому времени они ещё будут живы – они лишатся своих Стихий, своих сил, станут людьми, не в состоянии поддержать в себе биологию демона без магии. А если нет, если Храм – только склерозник, способный лишь вернуть им память в ходе Испытания, чтобы они сами докричались до Стихий? Тогда Стихии – вовсе не арендованы у Металлии посредством Храма, тогда они – подарки Богини на все времена, которые всегда будут при хозяевах.
Нефрит предпочёл бы, что бы от Храма зависел только поиск и призыв вновь рождённых демонов, и восстановление их памяти. И совсем не потому, что родную и близкую Стихию он считал только своей, и не допускал мысли, что его Звёзды и Судьбы – взаймы.
А потому, что собирался в ближайшие дни разнести Храм в щепки. И хотел бы после этого остаться звёздным демоном, а не превратиться мучительно в человека.
Мысль была дикой, но, в общем-то, дельной. И самым страшным был не риск превратиться в смертного – навсегда превратиться, на все рождения вперёд – а то, что идея была... святотатством. Ибо Металлия была богиней, и мало чем была похожа на человеческих богов, про которых никто ещё не доказал, что они есть. А им их Богиня дала Стихии, и почти вечную жизнь демонов в придачу. Ласковую, но тяжёлую длань Металлии они испытали на себе – не один раз испытали – и не просто молились ей, а собирали для неё силу – по крупице, по капле собирали. И знали, что она отправила душу их Королевы в Небытие, забрав себе её тело для боя. И Металлия для них была велика и неоспорима, как сама истина. И, наверно, только в больном бреду и тоске по любимому демону, и только в голову бесшабашного Повелителя Звёзд могла прийти мысль уничтожить святилище Богини, которое излучало Её силу в мир.
Впрочем, Металлия была не столько опасна сейчас, сколько памятна прошлой мощью. А сейчас она спала тяжёлым сном древнего обессиленного существа – неизвестно где спала, должно быть, в глубинах миров, едва жива после второго удара Серебряным кристаллом. Но в Храме осталась её сила, и его Металлия наполняла даже сквозь сон, дабы её слуги-демоны жили и трудились во имя Её величия. Каковые слуги-демоны, родившись в очередной раз и узнав в себе демонов, были безмерно рады гибели Королевы и Королевства, и уже который год разменивали бесконечные жизни на тихие земные радости, поминая Богиню только в силу привычки.
Но одно дело облениться и перестать Ей служить, и совсем другое – разрушить Храм, обрывая с Ней все связи.
Хотя логика в этом просматривалась. В конце концов, если Джереми так и так погибнет по вине Храма – его убьёт либо Зов, либо Испытание – то нужно просто ликвидировать этот самый Храм, и обожаемый Джереми жить будет. И только для демона, чей мир давно сошёлся клином на другом демоне, воля Богини и жизнь её слуги могли лежать не весах, более того, жизнь слуги ощутимо перевешивала. И не было страшно принести в жертву вечную жизнь и Стихию, если этим требовалось оплатить три десятка лет жизни инвалида. Правда, копошилась надежда на то, что Звёзды не зависят от Храма и останутся... И тогда можно будет попытаться вернуть кое-кому память, и тогда он позовёт Иллюзии, и станет демоном, для которого неидущие ноги – неделя регенерации...
Но это были мечты, слишком сладкие и потому – опасные. Это были бонусы, которые сомнительно и трудно выиграть, а он ведь ещё и не начал игру. А посему пока что Нефрит был намерен всех уравнять – сделать смертными. Но при этом сколько-то лет быть рядом с Джедайтом – таким, каким он его любил и помнил – прежде чем смерть разведёт их по новым кругам. И – вдруг таки повезёт – вдруг останется сила...
А сперва – ждать новолуния, и чуть развеять Джереми, и, кроме Звёзд, никому ничего не сказать...
* * *
– Если он будет себя хорошо вести, я и ему налью, – выпивший и очень щедрый Нефрит многообещающе подмигнул своему кабриолету.
– Так налей, он же замечательно себя вёл, – выпивший и ещё более щедрый Джереми всемерно поддерживал затею.
– Не-е-ет, как он себя вёл, я скажу только после того, как он провезёт меня мимо постов. И если он будет ехать так, будто водитель – то есть я – совершенно трезвый, то я в благодарность, так и быть, налью и ему, а если он некстати вильнёт, или его занесёт, то не будет ему выпивки, ни-ни, – выпивший Нефрит, приобретя щедрость, никоим образом не потерял деловой хватки.
– Подожди! Выходит, ты оценишь его поведение только в гараже, куда он тебя в итоге привезёт, так? – уточнил ситуацию Джереми.
– Ну да, – не разглядел проблемы Нефрит.
– И нальёшь ты ему, выходит, в гараже, да?
– Ну да.
– А вино у тебя к тому времени ещё будет? – засомневался Джереми.
– Будет. Ему – специально оставлю, – заверил готовый отдать последнее Нефрит.
– Угу. А тебе не кажется это нечестным?
– А что здесь нечестного?
– Ну, как это, что? У нас – пикник, мы – сидим пьём, а он – ни-ни и только жалобно смотрит...
– Допустим.
– А потом мрачно надирается у тебя в гараже наконец-то полученным вином. В одиночестве.
– Ага.
– Вот видишь, нечестно! Мы – как люди, а он – в гараже... – Джереми искренне сострадал кабриолету-алкоголику.
– Нечестно, понял. Так что, предлагаешь ему сейчас налить? – сомневался Нефрит.
– Не предлагаю, а настаиваю! – напирал Джереми.
– Понял, уже наливаю... Ой. Ой-ой...
– Что за "ой"? Ты чего там ойкаешь?
– От жалости. От банальной жалости к моему кабриолету, – на пути к всхлипу сказал Нефрит.
– Не понял?
– У нас не осталось вина. Мы с тобой, Джей, всё и вылакали. Так что ни сейчас, ни в гараже ничего ему не обломится.
– Значит, мы – как люди, а он – никак? – сощурился Джереми, уничтожая взглядом остатки нефовой чести и этим же взглядом пробуждая его совесть.
– Ага.
– Мерзавцы мы. А ты – "ему специа-а-ально оста-а-авлю"...
Кабриолет, чью судьбу, более того – печальную участь, обсуждали два молодых человека, не без его помощи выбравшиеся на пикник, стоял в сторонке и скромно помалкивал, совершенно не желая привлекать к себе лишнее внимание. С него вполне хватило пережитого вчера кошмара, когда любимый хозяин, казалось, давно и прочно позабывший, что содержит ещё и это животное, вдруг вспомнил о нём – как оказалось, исключительно в садистских целях, в результате чего кабриолет остался калекой, и всю дорогу к месту пикника жалобно скрипел, вызывая этим несправедливые нарекания бездушного хозяина. Однако, оставшись без сиденья, он совершенно не жаждал получить ещё и стакан вина в бензобак – безусловно, из лучших побуждений молодых людей, но к вящему вреду злосчастной машине. Почему и помалкивал в теньке, сверкая сердито дисками в те редкие моменты, когда ловил пробившийся сквозь листву солнечный луч.
Его хозяин, ещё вчера переваривший необходимость искалечить родное животное, сейчас думал о нём меньше всего, сосредоточенно спаивая своего спутника – к вящей его, спутника, болтливости и несдержанности, проявлениям каковой спаивающий был безмерно рад. Возможно, Нефрит и задумался на минуту, разумно ли поить не вполне здорового человека, который, ещё будучи демоном, на выпивку был слаб и не слишком падок, но потом Повелитель Звёзд решил, что от нескольких стаканов нежнейшего белого ничего с Джереми не случится, а нетрезвая, но очень ясная по этой причине улыбка, в глазах и на губах Джереми одновременно, – она того стоила.
Объяснить хмурому и неловко глядящему вокруг Джереми, что вино – совсем не отрава, и не сведёт его немедля в могилу, а всего лишь слегка расслабит – задача была непосильна даже для убедительного Нефрита. Поэтому он пожал плечами, и со вздохом налил только себе, потом сделал глоток, щёлкнул языком и прикрыл глаза, совершенно искренне наслаждаясь тёплой волной, бегущей по телу. Потом, кажется, даже облизнулся и стал рассказывать Джереми о своём винограднике – который у него не где-нибудь, а в Шампани, и зреет там монастрeль и пинo – всё потягивая при этом напиток, и дождался – ответом на представление был любопытный и чуть обиженный взгляд, и бессознательное дёрганье ровного носа, поймавшего винный дух... И когда после второго стакана Джереми заулыбался, после третьего – прилёг на одеяло, а после четвёртого – стал много разговорчивее обычного, звёздный демон улыбнулся – не своей улыбкой, а чисто зойсайтовой – радостной и коварной. А Джереми было по колено винное море, и рыба оказалась скорее закуской к вину, нежели обедом, им запиваемым.
– Не нравится мне этот твой кабриолет. Зря ты ему сиденье выломал, – глаза у Джереми уже пять минут как были грустные, и Нефрит гадал, что идёт не так.
– Не переживай, новое поставлю.
– Ты не понимаешь... Мне в больнице знаешь, сколько наобещали – на ноги, мол, поставим, новенький будешь – бегать сможешь... И вот... – это была почти слеза, а если бы точно была, то не совсем уж пьяная.
– Джей, это на тебя вино так скорбно действует? – звёздному демону дёргало пульс каждый раз, когда он видел плед на ногах Джереми, и останавливать себе сердце беседой на эту тему он не хотел.
– Да нет, не вино, а твой кабриолет. У нас с ним сегодня пикник двух калек. Двух ущербных существ, – гнал по нарастающей Джереми.
– Джей, я сейчас начну ломать себе ноги, чтобы ты забыл слово "ущербные"...
– ...Потому как если меня положить рядом с ним, то получится, что у нас не хватает примерно одинаковых частей тела...
– Так, ломать не буду – срастутся. Буду отрезать...
– Стой, не отрезай... Слушай, у нас точно вина больше нет? – Джереми быстро сообразил, в чём утопить некстати всплывшую тоску.
– Кто тебе глупость такую ляпнул? Ещё две бутылки, – бодро отозвался Нефрит, вспоминая, есть ли в его баре точно такое вино. Вышло, что есть.
– Быть не может. Ты же сам сказал, что нет – и его поить отказался...
– Ошибся. Вот две бутылки.
– Из воздуха ты их вытащил, что ли...
А ведь когда утром Нефрит – в страшную рань даже для жаворонка Джереми – свалился в его квартиру и сообщил, что будет приучать костного пожирателя овсянки к рыбе и морепродуктам, причём под полусухое белое, причём на природе, то встретил растерянность и непонимание, и нежелание срывать целый день размеренной жизни сомнительным мероприятием. И пришлось говорить что-то вроде "Решим внизу", и самому искать плед потеплее и бросать на колени Джереми, потому как Грета – нашла же время – застыла статуей у стены – и не шелохнулась бы без распоряжения своего сбитого с толку пациента, точно. И Нефрит довольно проворно – вчера он сильно прибавил в этом опыте – схватил коляску и рванул в коридор и к лифту, мимо Греты, которая таки зашевелилась, когда неуверенно протянула к ним руку – чтобы остановить – но Джереми на помощь что-то не звал, и после нефритового "Будем нескоро" её рука повисла, так никого и не задержав.
Понятно, что внизу решать было особо нечего, особенно когда Нефрит мрачно ткнул пальцем в изувеченную машину, с намёком поразить Джереми жертвами, уже принесёнными во имя пикника. И Джереми ничего не оставалось, как поплотнее запахнуть плед на ногах, и постараться не взглянуть в синие глаза, потому что в них наверняка была радость, и увидев её Джереми засмеялся бы совсем детским смехом.
А потом было то, чего Джереми старался не показать, ни лицом, ни взглядом, не зная, что лёгкая судорога не избалованного прикосновениями тела начисто его выдаёт. Масато, не спросив разрешения, не предупредив, схватил его на руки – бережно схватил, будто часами таскал на руках паралитиков – и опустил на переднее сиденье, после чего тут же завозился с креслом, запихивая его в машину то через дверцу, то сверху, и когда, наконец, обернулся, то от нервного румянца и потерянных глаз Джереми не успел увидеть ничего. А это, наверно, было зрелищно, ругал себя Джереми, боясь себя же спросить: он теперь вообще на человеческое тепло так резко реагировать будет, после пяти лет холодных гретыных касаний, или только Масато умеет руками и телом будто ошпарить, коснуться так, что потом хочется подуть, остудить...
– Джей, у тебя, кажется, сестра есть? – первый хмель сошёл быстро, и вполне трезвый Нефрит начал серьёзный разговор с очень расслабленным Джереми.
– С утра – была, – сказал Джереми то, за что мог ручаться.
– Её Джулия зовут?
– С утра – звали.
– А кто ещё у тебя есть? – бить в лоб или не бить в лоб?
– Грета. У меня – то есть у моих ног, как я понимаю, – есть Грета. С утра – точно была. И вечером – точно будет. Она – ответственная скандинавка. Не убежит.
– А ещё?
– А что, ещё кто-то нужен? Больше никого нет.
– А я – есть? – бить. И тут же каяться, потому что чьи-то глаза ощутимо трезвеют, благо хоть рука снова тянется к бутылке.
– А, по-моему, это мой вопрос, и задам я его тебе не раньше, чем допью эту бутылку и забуду, как зовут сестру...
Ни ответа, ни вопроса Нефрит так и не получил, даже после допитой бутылки, почему и обиделся, и обиженно завалился рядом с Джереми на одеяло. Однако обиде не понравилось жить в Нефрите, когда тот валяется рядом с Джедайтом, и она ушла. И пришлось признать нужность голоса, и слов, и интонаций, и вдохов в паузах между словами лежащего рядом человека. И говорить с ним.
– Джей, а зачем ты пишешь? – но говорить совершенно лень, а лёжа голова к голове на одеяле можно отключиться и просто ловить в жизни кайф, соль, перец – и что там в ней ещё полагается ловить – потому как рядом же... И только бы слушать.
– Попал я с тобой, Макс. Каверзные вопросы задаёшь, – тяжёлый вздох истерзанного существа. Пьяный вздох, между прочим, оттого и тяжёлый, оттого и истерзанного.
– Антуан говорит, пишешь от ума, большого и гениального, – добровольно цитируя "Антуана" Нефрит чуть не окосел.
– От безделья. Больше и гениальнее чем любой ум, – выдал Джереми неприглядную правду своей жизни.
– Серьёзно?
– Серьёзно только вешают. А писал я сначала потому, что не хотел на шее у сестры сидеть, хотя ей меня кормить вряд ли в тягость. И Клара советовала. А потом... – и пожал плечами, будто объясняя: не знаю, мол, что потом на меня нашло.
– Потом? – за этим потом жило что-то интересное и не каждому встречному рассказанное. Каждым встречным Нефрит себя не числил
– А потом что-то будто стало шептать мне на ухо. Знаешь, тихим и совсем не свистящим шёпотом, а так, как большой секрет доверяют, чтобы подальше от любопытных ушей. И я стал шёпот записывать. И получилась э-зо-те-ри-ка. Бред...
– Ага, бред... Бред... А эти сверхсущества, которых ты выводишь... Ты в них серьёзно веришь, или как? – ох и ржать он будет, ох и будет он гоготать, когда всё вспомнит... Ох и будет он визжать по поводу такой издёвки – веришь ли сам в себя – и бить Нефрита полотенцем...
– М-м-м... Может, и верю, – а сейчас ему всё пьяно и серьёзно.
– А как ты их себе представляешь?
– Ну-у-у... Наверно, они всё-таки не с зелёной кожей... Разве что с зелёной кровью... Пока нормально?
– Ага, вполне, вполне. А что у них ещё зелёного?
– Зелёного – больше ничего.
– А, скажем, фиолетового?
– Фиолетового? Тоже ничего... Серое.
– Серое? Угу, серое значит. И что у них там серое? – ошарашено соображал Нефрит, какая же это часть тела у него серая, а он и не заметил.
– Совершенно ничего. Они серое не любят. Самый немодный цвет у них – серый. Прямо таки ни в одном сезоне не модный, – кривился недо-демон, не уважавший свой мундир.
– А ты сам, ты хочешь быть таким существом? Рождаться – и помнить, и быть таким же – как и не умирал... Ну, как ты там писал.
– И с зелёной кровью, и в несерой одежде?
– Ага.
– А если эта зелёная кровь все болезни лечит – то я, считай, уже на неё подписался... – договаривая, Джереми закрыл глаза – его сморило.
И как кто-то обернул шершавой ладонью его худое запястье, он не почувствовал...