Он ковылял по запорошенному гололёду, добрался до крыльца и ввалился в дом – грузно и шумно – а потом с размаху захлопнул двери, и если бы стены были побелены, а не оклеены обоями, то он, подслеповатый, поворчал бы на нетающие снежные хлопья на своём воротнике, не сразу признав в них мел или известь. Он не снял, а свалил с себя тяжёлую шубу, стянул ботинки, споткнулся за этим занятием, мог упасть, но не упал – и неожиданно легко для бывшего заснеженного увальня шмыгнул из сеней в комнату – в тепло, подальше от морозного духа входной двери, от луж, которые сиюминутно натекли с его ботинок, от шубы с её мокрым ворсом. Разгрести и убрать это безобразие, вытереть пол, отправить на печку вещи – всё потом, а сейчас нужно согреться, хотя нет, Металлия с ним, с теплом, а вот просохнуть от талого снега и тяжёлого зимнего пота – это прежде всего, это безотлагательно. Вытирая перед печкой мокрые волосы, он едва не молился на смутно памятные ядовитые дожди, попав под которые, лишаешься волос напрочь, зато не ходишь с мокрой головой. Он устал, но шагу не ступил к спальне, а если б был голоден, то не бросился бы к холодильнику. Ненависть к сырости и влаге в нём была сильнее потребности есть и желания спать.

Зато потом от печки до кровати можно было идти в сухости и тепле, и рявкнуть на аккуратность, которая просилась к порогу за грязной обувью и мокрой шубой. Кровать была важнее порядка – лучшая в мире кровать, сказал Карлсон, – устланная сухими и тёплыми шерстяными пледами, и больше ничем: никаких одеял и подушек, где накапливает сырость ночной пот. И в кровати, чувствуя сухое покалывание шерсти, можно спать, а можно читать, но не сейчас – он не захватил никакую книгу из книжного шкафа, а шкаф возле печки – там очень сухо, а самая страшная влага – сырость книжных страниц.

И он лёг и уснул, и снилось ему лето и, наверно, море... нет, не море, море пусть снится другим, а он не терпел так много воды, и особенно если капли высыхают на коже, когда выходишь из волны на берег, – нет, ему снился один пляж, бесконечный пляж под солнцем – не жарким, а тёплым – под таким не вспотеешь. Если чуть-чуть совершеннее сделать пустыню – получилась бы его мечта.

И на этом пляже ему снилось лучшее в мире дерево – это была ель, а, может, совсем не ель, а кедр, но что-то хвойное, с чудесными листьями – твёрдыми, колючими, сухими. И без почек, без шишек – почки и шишки подводили, всё портили – они были смолисто-влажными, и совсем плохо – если по-весеннему липкими.

Может, это был бы обычный странный сон, если бы он не был любимым и лелеемым, и очень частым гостем его ночей. Так он делал своего изобретателя почти сумасшедшим.

Может, кто-то когда-то узнает об этом доме и о сумасшедшем его обитателе, который человек, и живёт, как человек, но имя Господа не может сказать не обмолвившись, не помянув имя Металлии, хоть знать не знает, что это такое. Может, к нему придёт нежданный и незнакомый гость, придёт вроде по делу, заведёт длинный и неважный разговор, а потом начнёт рассказывать о демоне, гордом и красивом когда-то, чтобы не обозвать его жалким и уродливым сейчас. И хозяин дома с печкой, мучимый снами чужой, но будто своей жизни, которые он прогнал бесконечным пляжем, узнает, что действительно бегал от ядовитого дождя, а потом вычёсывал клочья белёсых волос, но тогда ещё совсем не радовался, что под ядом они не мокнут. Ему скажет его незваный гость – который на самом деле друг, и это он тоже скажет, но после, – а сначала он скажет, как его, нынешнего любителя печки, посадили в холодный камень, который сперва был прозрачным, а потом затянулся инеем, но камень не был неприятен или неуютен – он быстро убивал сознание, и его жертва не знала, что с ней, и совсем не чувствовала холода. И ещё будет рассказано, как этот камень оказался просто очень крепким льдом, и растаял, когда из жизни ушла его создательница – навсегда ушла, и ей помогли, причём этот же друг и помогал. А в луже талой воды, в морозной свежести, в запахе зимы пытался ожить демон, и наверно, именно тогда захотелось ему на пляж без моря. Слушая и вспоминая у печки, он и услышит, и вспомнит, как мокрый и жалкий смотрел на мир не с ненавистью, не с превосходством, не с равнодушием, а с обидой, что вокруг него развели эту нестерпимую сырость. Он не услышит от стороннего наблюдателя, да и сам не вспомнит такой мелочи, но догадается, что там, на тающих льдинках, хотел плакать, и не заревел только потому, что боялся долить воды в противную влагу. Он ещё раз переживёт ужас мокрой одежды на теле и противный звук собственных хлюпающих шагов. И поймёт, когда и откуда появилась неприязнь к любой капле воды, слишком близко подтёкшей к его телу.

Гость и друг осторожно намекнёт, что вырвавшийся изо льда демон не помнил катастрофического холода ледяного гроба, но не вынес оттаивания, и умер – через день, а может, через неделю, но всё от того же. Он пообещает забрать, вернуть силы и высушить раз и навсегда. А теплолюбивый и беспамятный человек-цветок будет погребён под истоками своих страхов, и этого всего уже не услышит, но какой-то угол его разума будет просушен дружеским участием, и в этом углу сыграет со страхами в прятки надежда, ну или не надежда, но какое-то светлое пятно, припасённое в его завтра для его сегодня, уж оно там точно будет.

А пока он спит, и гонит хвоей и пляжем все другие сны, и может быть даже вещий сон о приходе гостя, который ему друг, и всё расскажет, и пообещает высушить...

январь 2005

Бог Чебурашка